Виталька сильно изменился за это лето, стал взрослее и жёстче.
— Ну как там в Кении? — спросил я.
— Да мы не только в Кении были. Классно! Я там одного слона завалил из карабина, лично!
— Мы там три фильма сняли, я тебе фотки принесу, посмотришь…
— Ну, ты крутой стал. Вит, я тебя очень прошу, не появляйся здесь часто, она может заподозрить, лады?
— Понятно. Как она там?
— Таких болей нет, как раньше. Скучновато ей дома-то, была бы коляска инвалидная… Хотя, мы уже упражнения делаем, врачиха говорит, если заниматься постоянно, то за полгода или год можно встать на ноги.
— Ох, не твоё это дело. Можешь обижаться на меня, Гнаха, но ты дурак!
— Мы же договорились.
— Ладно.
— Мне пора уже, — сказал я.
Мы попрощались.
— Как же я то теперь, Игнат?! — крикнул он в спину.
Я махнул рукой и пошёл к дому.
Осень окончательно вызолотила всё вокруг, повисла тоскливая благодать. Пальчикова принесла нам четыре велка капусты, посидела с Аринкой пока я ходил в магазин, а вечером принесла ещё в ведре кабачков и банку варенья.
— Посмотри, каковские у меня уродились, — похвасталась она, — а ты сам виноват, сам свои загубил, по упрямству своему и по глупости. Вообще, Егорыч, как хочешь, но ты в этом году совсем огород запустил.
Что мне было ответить.
— Не правда, — защищала меня Аринка, — это всё из-за погоды!
Беда с этой Пальчиковой, уходя, вдруг задержалась на пороге и говорит:
— Что-то с тобой не то, Егорыч, с тела спал, как всё равно с болезни, а глаза молодые вон. Уж ты не влюбился в кого?
Тут уж я не сдержался:
— Всё, Пальчикова! ты уже достала меня своими дурацкими намёками, ясно?!
За лысиной я следил, постоянно подбривая её отцовской электробритвой, которую он дал мне. Я старался проделывать это ранним утром, когда Аринка спала. Утро было моей любимой порой. Первым делом кормил голодную Дымку, и топил печь, благо, что Василь Егорыч научил меня обращаться с ней. А потом, как обычно, шёл в её комнату, так было заведено. Так было всегда. Я не помню ни одного утра, чтобы я не стоял у её изголовья, любуясь ею, — то, чего я не мог позволить себе среди дня, и вставал на колени шепотом прося у неё прощения. Наконец она просыпалась и начинался день я поражался её терпению, никакие боли, никакие болезни и неприятности не могли омрачить её жажды жить в этом доме, о котором она столько мечтала, в доме, который сделался для неё родным: всё что угодно, но лишь бы был этот мир, этот посёлок, этот сад за окном, эти её светлые комнаты, её верная Дымка, её любимые задачки по математике, и эти неизменные вечера, словно специально придуманные для чего-нибудь интересного, для чая с баранками, для разговоров друг с другом обо всём на свете… И в центре всего этого был её обожаемый Папик. И утром и перед сном я слышал от неё одно и то же:
