проблема, это было моей проблемой. Я никогда не хотел быть кем-то и, естественно, кем-то значиться по реестру профессий, я всегда хотел быть только собой. Но они ни при каких обстоятельствах не поняли бы этой вещи, слишком простой и в то же время брутальной. На Пасху приехали мать, сестра и брат, наступили последние дни моего житья в Гросгмайне. Помню, как с балкона на втором этаже «Фёттерля» я вместе с родственниками смотрел на марширующие внизу маленькие оркестры, я всегда терпеть не мог подобные шествия, а музыка таких оркестриков скорее оскорбляла мой слух, нежели радовала, к тому же всю жизнь меня воротило от всякого рода процессий и маршей. Мы вышли на балкон и пополнили ряды зевак, наверное, ради сестры и брата, которых, должно быть, просто переполняло желание посмотреть на марширующих музыкантов. Шествие этих оркестров, этих сотен мужчин в униформе, имитирующей национальный костюм, этих ряженых, которые с тупым усердием громыхали ударными инструментами и столь же тупо и рьяно дули в мундштуки духовых, сразу же вызывало ассоциацию с минувшей войной. Я всегда ненавидел вояк и всё, что с ними связано, а потому мне хотелось отвести глаза от этого пасхального парада, и всю жизнь глубочайшее отвращение вызывала у меня чванливая молодцеватость марширующих мужланов. Но для простонародья подобные шествия — излюбленное зрелище, поглазеть на них валят толпами, во все времена бряцание военных доспехов и солдафонская грубость обладали какой-то пленительной силой, а в альпийских странах, где отупляющая скука всегда считалась равнозначной забаве, да еще и выдавалась за искусство, это извращение выражено сильнее всего. Как только продефилировал последний оркестр, и любопытство сестры и брата было утолено, матушка посвятила меня в то, что до поры скрывали от меня — в ближайшие дни ей предстоит операция. Уже завтра она вынуждена лечь в больницу, никакая отсрочка невозможна. Она сама заговорила о раковом заболевании. На том праздник Пасхи для нас и кончился. Мать и мои младшие уехали в Зальцбург вскоре после шествия ряженых, оставив меня в состоянии глубокой депрессии. К тому моменту, когда я вернулся домой, в холодную, как мне помнится, пустую и совершенно запущенную квартиру, где каждый угол, каждая половица были словно заклеймены печатью потрясшей всех нас катастрофы, мать уже перенесла операцию и с тех пор прошло порядочно времени. О своей болезни она узнала от врачей за две недели до того, как сказала об этом мне, значит, у нас было несколько свиданий в Гросгмайне, во время которых она не решалась открыть мне горькую правду. Когда автобус привез меня домой, мои были в больнице, у матери. Сам я вернулся из Гросгмайна с неутешительной новостью, но не хотел сразу же огорошить ею родных: к концу пребывания в Гросгмайне мое правое легкое все же подвело меня, в его нижней части рентгенолог обнаружил так называемый инфильтрат, и терапевты подтвердили это. Мои опасения оправдались: в Гросгмайне я
