— Их собираются переправить через границу, чтобы вооружить воюющих в другой стране людей, — взахлеб проговорил Ваффи. Приятное самодовольство наполнило его юное сердце. — Давид, мы никому не должны рассказывать об этом. Наш народ воюет на их стороне. Что, там на мысе, есть кто-нибудь?
— Не вижу, но… — дрожа, сказал Давид, напряженно вглядываясь во тьму. — Ваффи, быстрее, здесь… ай!
В этот миг кто-то стукнул Давида по голове и обхватил руками. Кто бы это ни был, он подкрался с противоположной стороны утеса, тогда как Давид изо всех сил вглядывался в ту сторону, где темнели очертания мыса.
Сопротивляться было бессмысленно: сильные руки стиснули его как клещи, и мгновение спустя Давид увидел над собой смуглое бородатое лицо.
Ваффи продолжал неподвижно стоять в лодке, держа в руке приподнятый край брезента.
— Так-так, — сказал бородач таким спокойным и зловещим голосом, что у Давида застыла кровь в жилах. — Значит, вы думали, что двое пришли и ушли. Но теперь-то вы знаете, что мы никогда не оставляем наши ружья без присмотра. Всегда есть некто третий. Ты, европеец, спускайся в лодку, держи руки за спиной и сиди тихо. Если кто-нибудь из вас шевельнется, я выстрелю.
Он схватил Давида за ворот рубашки и опустил в лодку, усадив его лицом к морю. Никто из мальчиков не решался поднять голову. Давид сидел как скованный, и его тело вскоре начало ныть от боли, но он был так напуган, что боялся пошевелить даже мизинцем. Мальчик бросил взгляд на Ваффи, который сидел неподвижно, как статуя, и в сумерках его лицо показалось Давиду невероятно белым. Скала закрывала собой утес, на котором дружелюбно светились окна родного дома, а полоска голубого неба над головой становилась темнее с каждой минутой. Давид, цепенея от страха, смотрел на небо. Вдруг он увидел звезду, ту самую первую звезду над бухтой, яркую и одинокую, как звезда на его рождественской елке.
Уже потом, спустя некоторое время, когда страх и мрак этой ночи уже казались ему далеким далеким кошмаром, Давид часто вспоминал эту звезду.
Глава седьмая
Лунная дорожка
Мальчики не знали, как долго они сидели в лодке. Может быть, несколько минут, а может быть, и часов — они совсем утратили ощущение времени. Единственное, в чем они были уверены — это в том, что ночь делалась все темнее и темнее, а им становилось все холоднее и холоднее. Ноги Давида затекли, но он не решался потереть их. И уж совсем нестерпимо было ему думать об окнах кухни, что светились над утесом, о папе, который наверняка уже искал его, и о маме, которая, скорее всего, уже сердится на него, полагая, что он опять не послушался ее и выкинул очередную проказу.
