Вот сюда, в эту комнату, куда Лембик привык входить гостеприимным, радушным хозяином, его сейчас и втолкнули прикладами. Заплывшие от кровоподтеков глаза не могли сразу рассмотреть, что изменилось в комнате, к тому же люстра в ней не горела, свет рассеивала только настольная зеленая лампа, перенесенная сюда, очевидно, из комнаты правления.
По ту сторону стола, отодвинувшись в полутемный угол — там сверкнуло пенсне, серебряный лацкан воротника, — сидел тот, с кем Лембику предстояло вступить в неравный поединок. У стены жался высокий старик — черный длиннополый пиджак, пальцы костлявых рук засунуты в кармашки жилета. «Переводчик», — догадался Лембик. Сухой и жесткий голос из угла лязгнул, как затвор винтовки. Старик, не поднимая глаз на приведенного, перевел:
— Обер-лейтенант предлагает… приказывает вам назвать себя… Ваша настоящая фамилия?
Надо было стоять на своем. До конца. Надо упрямо утверждать прежнее. Приехал из Воронежской области, чтоб забрать к себе в деревню приболевшую двоюродную сестру, и не успел уехать, застигнутый приблизившимся фронтом. А Варвара, если она еще жива, скажет то же самое, в ней был уверен, как в самом себе.
И снова из затененного угла залязгал затвор.
— Вас в последний раз предупреждают, что вы напрасно отпираетесь и пожалеете об этом. Нужна правда. Здесь могут заставить говорить даже табуретку.
Голос переводчика, в отличие от того, который раздавался из угла, был монотонным, равнодушным, лишенным какой-либо неприязни, и казалось, что старик, механически произнося эти слова, отстраняется от их зловещего смысла.
Лембик покачал головой.
— Как оно есть, так и есть. Что ж лишнее на себя брать? Выходит, и у вас здесь ошибаются! А я добавлять ничего не стану.
Из темноты на середину стола протянулась рука, что-то нажала. И тогда открылась дверь, и вошел Серебрянский, вошел, как входит тот, кто чувствует себя здесь своим, знает, для чего его позвали, и ждал этого вызова.
— Что ж ты, Захар Иванович, и сейчас будешь ваньку валять и маскарад устраивать?
Лембик молча смотрел в самодовольно ухмыляющееся отечное лицо Серебрянского. Значит, выследил именно он, и теперь крышка. Вот же как может изголиться, испоганиться человек. Ничего святого не оказалось, все пустил враспыл и еще ухмыляется, выставляет напоказ, тешится своей подлостью.
— Ну-ну, Захар Иванович, хватит нас разыгрывать. Я ведь тебя давненько приметил… Еще тогда на терриконе подумал, что не напрасно ты отвернулся от меня и заспешил. Мог ведь тоже прошлой осенью в бега податься, а остался. Выходит, не зря… Многое, многое, что здесь в Нагоровке творилось, твоих рук дело… Это уж факт… Давай признавайся, слышь, старая перечница? Ишь, оброс как! Все ж интересно, она у тебя настоящая?
