Но наиболее проницательным, несмотря на недостаточное внимание к экономике, проявил себя Бжезинский, который в 1997 году опубликовал книгу «Великая шахматная доска» (Brzezinski Z. The Grand Chessboard. American Primacy and its Geostrategic Imperatives. — N.Y.: basic Books, 1997). Чтобы хорошо представить его понимание вещей, надо покрутить перед собой глобус и осознать чрезвычайную географическую изолированность Соединенных Штатов: политический центр мира на самом деле расположен далеко от мира. Бжезинского зачастую обвиняют в том, что он упрощенный, высокомерный и грубый империалист. Его стратегические рекомендации могут вызывать улыбки, в частности когда он утверждает, что Украина и Узбекистан должны быть объектами особой заботы Америки. Но его интерпретация проблем населения и экономики мира, сконцентрированных в Евразии — в Евразии, воссоединившейся после падения коммунизма и забывающей о Соединенных Штатах, изолированных в своем новом мире, — представляет собой нечто фундаментальное, блестящее проявление интуиции относительно подлинной угрозы, нависшей над американской системой.
Парадокс Фукуямы: от триумфа Америки к ее бесполезности
Если мы хотим понять тревогу, которая подтачивает американский истеблишмент, то должны основательно подумать о стратегических последствиях для самих Соединенных Штатов гипотезы конца истории, выдвинутой Фрэнсисом Фукуямой. Появившаяся в 1989-1992 годах, эта теория немало позабавила парижских интеллектуалов, пораженных упрощенным, но легкоусвояемым способом, каким Фукуяма использует Гегеля (Fukuyama F. The End of History and the Last Man. — L.: Pinguin Books, 1992 (французский перевод: La fin de l’histoire et le dernier homme. — P.: Flammarion, 1992)).
История будто бы имеет некий смысл, направление, и ее завершением станет универсализация демократии. Крушение коммунизма — лишь один из этапов этого шествия человеческой свободы, последовавший за другим важным этапом, каковым стало падение диктатур на юге: в Португалии, Испании, Греции. Развитие демократии в Турции и консолидация латиноамериканских демократий также вписываются в это движение. Выдвинутая в момент крушения советской системы, такая модель человеческой истории была воспринята во Франции как типичный пример американской наивности и оптимизма. Того, кто помнит подлинного Гегеля, приверженного Пруссии, благоговевшего перед лютеранским авторитаризмом и обожествлявшего государство, представление его в роли демократа-индивидуалиста не могло не позабавить. Но именно такого приглаженного в диснеевских студиях Гегеля преподносит нам Фукуяма. И потом, Гегель интересовался развитием Духа в истории, а Фукуяма даже тогда, когда говорит об образовании, на первое место всегда ставит экономический фактор и зачастую оказывается, таким образом, ближе к Марксу, провозвестнику совершенно другого завершения истории (образование он представляет как последствие появления индустриального общества) [Fukuyama F. Op. Cit. — P. 116]. Второстепенный характер развития просвещения и культуры в модели Фукуямы превращает его в весьма странного гегельянца, наверняка поддавшегося влиянию не знающего меры экономизма американской интеллектуальной жизни.
