Отныне на первый план выходит Тереза, существо совсем иного нравственного склада. Искренняя, требовательная к себе, с пылкой и беспокойной душой, исполненная сложных чувств, но такая благородная и справедливая! «Вслед за гениями, — писала она, — идут прежде всего те, кто умеет ценить их». Играя сонаты Бетховена, она вскружит голову самому композитору. Впрочем, она может и дирижировать концертом, петь, декламировать. Когда-нибудь мы больше узнаем о ней. Ромен Роллан, изучавший самые интимные, самые секретные документы, воссоздал для нас ее облик: мечтательная, долгое время одинокая, откровенная до резкости, порой впадающая в отчаяние, светская, когда это требуется, но далеко превосходящая обычный уровень молодых женщин ее круга. По-своему смелая, она, несомненно, решилась бы посвятить себя герою, неистовствующему в «Аппассионате». Если верить портрету, написанному для Франца Брунсвика и ныне находящемуся в одном из частных собраний во Флоренции, Бетховен в те годы не лишен был известной привлекательности, невзирая на робость, вызванную болезнью. Лицо его обрело серьезное выражение; в обрамлении буйной шевелюры смягчаются те черты, что могли бы показаться грубоватыми. Глаза под широким выпуклым лбом притягивают к себе; открытый, однако не вызывающий взгляд свидетельствует о благородстве мысли. С годами еще более подчеркнутой станет складка губ, говорящая о непрестанных раздумьях. Украшенный подобными дарами природы, Бетховен смело мог бы преуспеть в толпе поклонников, окружавших всех этих молодых женщин и несколько надоедавших им. Но недуг парализует его.
Он решается изливать свои чувства лишь в импровизациях либо сочиняя музыку в уединении. Его признания, исповеди пылающей души — это «Аппассионата», это «Аврора», любимая соната Мошелеса, ослепляющая богатством и свободой развития, это Романс фа мажор для скрипки с оркестром (соч. 50); вскоре присоединится к ним и Тройной концерт для фортепиано, скрипки и виолончели соч. 56, который 28 июня 1927 года мы услышали на незабываемом вечере в Парижской опере, в исполнении Корто, Тибо и Казальса. В этом произведении, так же как и в «Авроре», виртуозность играет известную роль; но широкой фразы в начале Largo достаточно, чтобы выявить родство Музыки с сочинениями самого блистательного периода.
Эпоха была словно испугана таким изобилием шедевров, задуманных и созданных всего только за три-четыре года; не кажется ли это каким-то человеческим чудом? И можем ли мы почерпнуть подобный пример в истории какого-либо искусства? Слово гений, слишком часто опошляемое, на этот раз обретает весь свой смысл. Одинокий даже среди друзей, которых его нрав приводил в замешательство, то восторженный, то отчаивающийся, поставленный враждебной судьбой перед ужасной угрозой, поэт более глубокий, чем Шиллер и Гёте, — он повелевает ураганными вихрями «Героической» или «Аппассионаты». Каковы бы ни были источники его вдохновения, — что слышится нам хотя бы только в Allegro из Сонаты, посвященной Францу, в энергичной разработке тем, то сплетающихся, то противопоставленных? — Душа охвачена страстным порывом; она то покоряется на несколько мгновений, то вновь воспламеняется. Драма, проникнутая чистейшей поэтичностью. Нет здесь ни любования мастерством, ни увлеченности формой: никакого красноречия. Воодушевление вздымается либо спадает, все это — согласно внутреннему побуждению. Пройдя сквозь призму подобной души, всякое чувство, каждая мысль, любое стремление превращаются в подлинную поэзию. Высочайшая горная вершина; девственный снежный покров, свет, ветер…
