Кемпфер смотрел на гуляющих. Сколько мне еще остается? Год? Три? Четыре? Я могу умереть и завтра…
Несколько секунд он сидел, замерев, прислушиваясь к току старческой, тягучей крови, к трепетному биению сердца. Глазам было больно смотреть. Горлу — больно дышать. Кожа на руках напоминала старую запятнанную бумагу.
Этот мир будет существовать — как и существовал до сих пор. Ничто в нем не изменится. Так для чего же он работал? Себя потешить? Ради изношенной оболочки единственного человека?
Если взглянуть с этой точки зрения, он выглядел человеком, прямо скажем, бестолковым. Глупцом — чтобы не сказать мономаньяком.
Великий боже, — подумал он с неожиданно нахлынувшей яростной напряженностью, — неужели теперь я собираюсь убедить себя отказаться от применения мною созданного? Все эти годы он работал и работал — без остановок, без размышлений. Так неужто теперь, в этот первый час настоящего отдыха, он возьмет и наплюет на все это?
На скамейку рядом с ним опустился кто-то грузный, и благодушный голос произнес:
— Иоахим!
Профессор Кемпфер поднял глаза.
— А, Георг, — смущенно улыбнувшись, сказал он, ты меня испугал.
Доктор и профессор Георг Тенцлер заржал от всей души.
— Ох, Иоахим, Иоахим! — закудахтал он, мелко тряся головой. — Что ты за тип! Тысячный раз я застаю тебя здесь ровно в полдень, и всякий раз это тебя словно бы удивляет. Скажи на милость, о чем это ты тут размечтался?
Профессор Кемпфер отвел взгляд.
— О, сам не знаю. Смотрю на молодежь…
— Девочки? — Тенцлер игриво ткнул его локтем в бок. — Девочки, Иоахим, а?
На глаза Кемпфера опустились завеса.
— Нет, — прошептал он. — Нет, не это.
— Что же тогда?
— Ничего, — тупо отозвался Кемпфер. — Я ни на что в отдельности не смотрю.
Настроение Тенцлера мгновенно изменилось.
— Так, уверенно заявил он, — так я и думал. — Все знают, что ты работаешь день и ночь, хотя никакой нужды в этом нет. — Он улыбнулся. — Мы же теперь не торопимся. Никто на нас не жмет. Флот ограждает нас от канадцев и австралийцев. Американцы по уши завязли в Азии. А твой проект, чем бы он ни был, никому не поможет, если ты загонишь себя до смерти.
— Ты же знаешь, никакого проекта нет, — тихонько проговорил он.
— Ты же знаешь, что я работаю только для себя. Моих докладов никто не читает. Моих результатов никто не проверяет. Когда я прошу, мне доставляют оборудование — не задумываются, зачем, если только я не потребую слишком многого. Ты же прекрасно все это знаешь. Так зачем же изображать неведение?
