Именно из этих соображений Бисмарк в разгар кризиса 1887 года, после того, как нечего стало и думать об обновлении Союза трех императоров или о замене его каким-либо другим тройственным союзом, приложил все силы к тому, чтобы добиться двухстороннего русско-германского договора. Этот договор должен был устранить по крайней мере непосредственную угрозу войны, каким бы малым ни оказалось его значение в случае нового обострения кризиса в Европе.
В ходе политической игры, в которой были использованы все «регистры» тактики ведения переговоров, Бисмарку удалось приблизить Англию, до сих пор стоявшую в стороне в «splendid isolation»,[31] к Австро-Венгрии и Италии и обязать к сохранению status quo на Балканах (Тройственный восточный союз, или Средиземноморская антанта). Почти одновременно, пойдя на значительные уступки России (в части турецких проливов), посредством «совершенно тайного» дополнения к подписанному 18 июня 1887 года тайному русско-германскому договору перестрахования канцлер склонил Россию к нейтралитету в случае нападения Франции на Германскую империю. Разумеется, обязательства, взятые на себя Бисмарком по различным договорам и соглашениям, противоречили друг другу, если не букве, то по духу. Однако при оценке подобного «двусмысленного» поведения следует учитывать, что все эти альянсы были заключены Бисмарком не как обязательства на случай войны. Все они без исключения составлены таким образом, чтобы никогда не допустить наступления прецедента, предусмотренного договором, то есть войны.
Прусский генеральный штаб, в том числе и лично Мольтке (осенью 1887 года призывавший к зимнему походу на Россию), настаивал на начале превентивной войны в условиях якобы благоприятного соотношения сил. При этом с оптимизмом рассчитывали на то, что Англия благосклонно останется в стороне. Однако Бисмарк, сознавая бесперспективность войны, развязанной Германией, последовательно отклонил все «шансы», как бы заманчиво их ему ни обрисовывали. 6 февраля 1888 года в большой речи в рейхстаге он подробно обосновал причины отказа от превентивной войны: «Не страх настраивает нас столь миролюбиво, а именно сознание собственной силы, сознание того, что и в случае нападения в менее благоприятный момент мы окажемся достаточно сильны для отражения противника. В то же время мы будем иметь возможность предоставить божьему провидению решать, не лучше ли устранить необходимость войны… Любая крупная держава, которая пытается оказать влияние и давление на политику других стран, лежащую вне сферы ее интересов, и изменить положение вещей, приходит в упадок, выйдя за пределы, отведенные ей Богом, проводит политику власти, а не политику собственных интересов, ведет хозяйство, руководствуясь соображениями престижа. Мы не станем этого делать». Конец этой речи общеизвестен, хоть и цитируется в сильном сокращении: «Нас легко расположить к себе любовью и доброжелательностью — может быть, слишком легко, — но уж, конечно, не угрозами! Мы, немцы, боимся Бога, но больше ничего на свете; а уж богобоязненность заставляет нас любить и сохранять мир».
