Девушки в Костиной жизни никогда не играли существенной роли. Он, несмотря на внешность и манеры – невысокий, коренастый, молчаливый, немного медлительный и слегка неряшливый в одежде, – а также непростой характер, имел у них успех (они тянулись к нему, ощущая внутренний стержень, натуру настоящего мужика, надежного и упорного в достижении цели), а сам оставался в большой степени равнодушным, воспринимая женщин – за исключением матери и племянницы – как досадную составляющую этого мира. И ни одна из немногочисленных Костиных девиц не приезжала на дачу, в ту половину дома, где наш друг после смерти отца стал полновластным хозяином. Исключение составили только его жены, но это произошло гораздо позже.
К окончанию техникума он уже жил один в дедовой двухкомнатной маломерке, от претензий на которую дядя Гриша отказался. Квартирку эту, «распашонку», Егоров умудрился превратить на неведомо каким путем заработанные деньги и с нашей с Санчо невнятной помощью в поистине президентские апартаменты. Мы зависали у него неделями, но шабашами старались не злоупотреблять. Потом он принялся за ремонт маминой квартиры, не обращаясь за поддержкой к нам, но и не отказываясь, когда мы эту поддержку предлагали. Он был странен в тот период, но чертовски притягателен; нас с Панченко тянуло к нему, как магнитом, но, как ни пытались, мы никак не могли разгадать феномен Егорова тех лет.
А потом Костя, с отличием окончив техникум, ушел в армию. Имея прекрасную возможность этой глупости не совершать: связи деда до сих пор работали, как часы. Дядя Гриша обрабатывал его неделю – с нашим участием и без оного. Костя был непреклонен. «Мне это нужно», – сказал он. «Я все больше утверждаюсь в мысли, – сказал Санчо с еле сдерживаемой злостью, – что ты либо упал к крыши дачи, когда устанавливал свою чудо-антенну, либо свалился со стремянки во время ремонта квартиры. Одно я знаю точно: ты навернулся вниз головой». Дядя Гриша, смирившись с фактом, тем не менее задействовал связи своего отца: Костю сняли с самолета (его должны были отправить в секретную ракетную часть куда-то под Иркутск) и оставили служить под Москвой.
Мы были на присяге (я всю церемонию поддерживал под локоть тетю Лену, пребывавшую в полуобморочном состоянии) и даже смогли немного пообщаться с Костей. На него было жалко смотреть. По дороге домой Санчо нашептал мне на ухо, что долго там Егоров не протянет.
Но Костя служил и даже, кажется, был, как тогда называлось, «отличником боевой и политической». Спустя год он все выходные проводил дома, благо дорога из части занимала меньше трех часов: отъедался и отсыпался. Мы с Саней в то время были студентами дневных отделений вузов. Почти не встречались: то был самый пик Костиной замкнутости, погруженности в себя. Проницательный Панченко сказал, что Костя жалеет о своем необдуманном поступке – уходе в армию, но никогда нам в этом не признается. О службе Костя рассказывать не любил, на подколки Санчо не реагировал. Мы дружили, да; это называлось «придет нужда – позвони в любое время дня и ночи, и я примчусь». Но тонкая преграда, возведенная Костей несколько лет назад, продолжала существовать и разделять нас.
