В манеже спорткомплекса МГТУ, на четвертом этаже, этому не учили. Иванов преподавал, всё же, "айкидо и джиу‑джитсу", а не историческое фехтование. Так что приемы у меня дилетантские, а "темп" и подавно. Но я пока живой, несмотря на примитивную технику и рваный, нестабильный темп. Хотя, судя по количеству врагов под стеной, это временно. Держать ритм дыхания. Удар, разворот, подшаг, укол, разворот, укол, удар, повторить‑повторить‑повторить... держать дыхание.
Неволе нас не сломить,
Нам век вековать в рабах,
Но когда вас задушит стыд,
Мы спляшем на ваших гробах...
‑ Идите нахер, мистер Киплинг! Этих стыд не задушит. И полсотни баб с ребятней, что сейчас перевязывают еле живых в превращенном в лазарет доме, мы будем закрывать ‑ щитами, саблями, собой ‑ уже не потому, что какая‑то деревня дана боярину не только в кормление, но и под защиту. Не потому, что на той стороне полонянники ‑ те, кто выживет ‑ будут работать на врагов. Не важно, подойдет ли подмога. Просто ‑ надо.
Мир потихоньку сужается, наливаясь непривычной краснотой. И одновременно куда‑то пропадают цвета ‑ странно, но факт. Такое черно‑белое зрение в красных тонах, потом в красном же тумане.
Кто занимался рукопашкой в начале девяностых, наверное, помнит такое упражнение, как спарринг с завязанными у одного из партнеров глазами. В зале с полутора десятками одновременных поединков трудно что‑то услышать ‑ и через десяток пропущенных ударов, направление следующего начинаешь чувствовать. Странное ощущение ‑ ты не видишь, просто ощущаешь, откуда и как сейчас прилетит, и куда надо ответить, чтобы достать. Никогда не добивался особых успехов в таких боях ‑ середнячок в группе, не более. Сейчас всё по‑другому.
Не знаю, откуда у меня клинок в второй руке. Не помню, когда стряхнул с неё щит, и почему. То ли изрубили, то ли еще что. Неважно. Вокруг нет людей ‑ есть опасные направления ударов, есть убойные зоны, которые надо запятнать ‑ точно знаю, с какой силой, но не знаю откуда это знаю. Всё это постепенно замедляется, и мои движения ‑ тоже. Глаза не видят практически ничего, видит то ли разум, толи душа. Плевать.
Селим не знал, что мать звала его Димитром. Лет до восьми он откликался на это имя. Но после того, как подростка, уже изведавшего невольничьего рынка, из "подай‑принеси‑отвали" в фруктовом саду, "возвысили" ‑ потащили в янычарскую "учебку", никто и никогда так его не звал. Учебка сменилась подавлением бунта, потом походом, потом походы слились в одну бесконечную череду. Сипахи
