Рядом с полевым радио и телефоном наблюдателя на изящном чипендейловском столике, каких было много в северной Германии, стояла консервная банка, в которой горел пропитанный маслом клочок ткани. Здесь это был единственный источник света, но запах у него был ужасный. На небольшом элегантном стульчике сидел унтерштурмфюрер из штаба, он контролировал радиосвязь. На красивой спинке стула висел автомат, а грязные солдатские сапоги царапали резные ножки.
На полу лежали два невероятно изуродованных солдата, стонавшие от боли. Их положили прямо на ледяной твердый бетонный пол, подстелив только изорванные окровавленные шинели, которые были плохой защитой от холода. Возле них суетился санитар в безнадежных попытках облегчить их боль. Было понятно, что им не выжить. У одного из них просто не было лица, вместо глаз, носа, рта и подбородка была лишь кровавая масса, из которой вырывалось сдавленное тяжелое дыхание, хрип и слабые стоны. У другого из левого угла рта бежала струйка крови. Человек, которого я должен был заменить, сидел, сгорбившись, на краю походной кровати, голову он опустил на колени и трясущимися руками то и дело резко ерошил волосы. После каждого взрыва, гремевшего рядом с нашей каморкой, он вскакивал с диким ужасом в глазах. Рядом сидел унтерштурмфюрер Шварц, как всегда жесткий и спокойный, единственный такой человек в нашей роте. Его вид резко контрастировал с безумной картиной вокруг.
Шварц сидел на коробке из-под сахара рядом со зловонным куском горящей тряпки, и казалось, его совершенно ничто не тревожит. Он был занят важным делом – спокойно давил вшей! Закончив с гимнастеркой, он проверил волосы под мышками, а потом перепроверил завитки на груди, чтобы не дать уйти ни одному паразиту. Затем с заметным удовольствием стянул гимнастерку через голову, расстегнул брюки и проверил там каждый шовчик, все так же тщательно и спокойно. Всем этим он занимался абсолютно невозмутимо, а в бункер забегали и выбегали наружу посыльные, на полу хрипели раненые, а тяжелые снаряды взрывались так близко к нашему убежищу, что со стен и потолка падали куски цемента. Звуки взрывов слились воедино, превратившись в звенящий шум в голове, он давил буквально физически. Каждый раз, находя вошь – а у Шварца их было много (на фронте от них никуда не денешься), – он с довольной ухмылкой поднимал ее к полоске тусклого света, раздавливал ее ногтями и кидал в горящее в консервной банке масло. И все это он делал спокойными, чуть ли не расслабленными движениями.
