И художник вдохновенно ткнул пальцем в пространство.
— Кхы, — сказал он при этом, словно в самом деле что-то проткнул.
Митя между тем с удивлением читал свою нелепо выдуманную биографию.
— Это я-то фашист! — воскликнул он, наконец, в полном недоумении. — Ну и ну!
— И мы еще ждем, — вопил художник, — мы еще не подложили динамит под этот очаг оскорблений и клеветы. Мы еще не отбили себе ладоней о щеки этого Фара. Но мы все это сделаем... Да... сделаем... Пролетарии всех стран...
— Но кто же тот мальчик?
— А это мы сейчас узнаем. Идем в «Геракл».
И он не сошел, а скатился с крутой высокой лестницы, пахнущей кошками. Следом за ним скатился и Митя.
А господин Губо долго не мог опомниться. Когда, наконец, он пришел в себя, и его жена вместе с испуганными детишками решились появиться в комнате, произошла сцена оханий и причитаний над испорченным портретом.
— Папа, — сказал вдруг старший из мальчиков, — а разве нельзя тебе зашить нос?
— Карапуз прав, — заметил Губо, — лучше даже не зашить, а заклеить сзади тряпочкой. Тащи-ка гуммиарабик.
Когда портрет был залечен, Губо повесил его на стену, долго рассматривал с удовольствием и, наконец, сказал:
— Ну, и сумасшедшие эти художники. Будь я правительством, я бы устроил для них особый дом и выпускал бы их только по воскресеньям, да и то под надзором жандармов... Как это он мне самому нос не оторвал!.. Надо будет поговорить о нем с домовладельцем...
Покуда Шарль Губо предавался таким размышлениям, Арман и Митя мчались по парижским улицам пешком, ибо у них не было денег для того, чтобы воспользоваться метрополитеном.
— По-моему, — сказал Жюль Фар администратору, — интерес к «Красному витязю» заметно падает.
Дюру слегка пожал плечами. По правде сказать, он и сам это замечал, но еще не хотел в этом признаться.
— Конечно, это уже разогретое блюдо, но что же вы хотите... Я полагаю...
— Вот уже через две минуты дадут звонок к началу, а в фойе сравнительно тихо.
Дюру прислушался.
Да. Гул был, но не на аншлаг... Билетов сто наверное осталось в кассе.
И вдруг... Произошло нечто необычайное.
Из фойе донесся такой шум и крик, какого ни Фар, ни Дюру не слышали со времени основания «Геракла».
— Это что такое?
— Не пожар ли?
— Ну, что вы...
Дюру выбежал из кабинета.
Вся публика, собравшаяся в кино, столпилась в одном углу фойе, в том самом, в котором сидел «брат Маруси». Оттуда доносились неистовые крики.
Дюру, бледный как смерть, с трудом протиснулся сквозь толпу и вдруг прямо перед собою увидал искаженное бешенством лицо Армана.
