По поводу трудящихся мне было нечего возразить. Я решился.
Невысокая, кудрявая женщина в кожаной куртке сидела со мной за столиком и внимательно на меня смотрела. Совершенно без всякой агрессии, так, как ветеринар смотрит на карликового пуделя, которого ему предстоит усыпить. Я застенчиво ерзал. Ее глаза были похожи на гвозди, ржавые, но очень острые, которые мой прадедушка держал в деревянном ящике, где-то в сарае. Я стал смотреть на салфетки.
Она молчала и слушала.
— Жу-жу-журнал, — почему-то начал я заикаться, — предназначен для интеллигенции, но, как нам представляется, должен быть антибуржуазным. — Таким, знаете ли, социально ориентированным, — сказал я льстивым голосом.
Критик Екатерина нахмурилась.
— В чем-то даже социалистическим, — испуганно добавил я, поглядев на нее.
Снова молчание.
— Мы хотим защищать права трудящихся! — выкрикнул я наконец, и опять спрятался взглядом куда-то в салфетку.
— Так-так, — вежливо сказала художественный критик Екатерина. — Скажите мне, пожалуйста, вот что. Кроме идеологической, социальной тематики — что еще будет в журнале?
Я облегченно вздохнул: наверное, — подумал я, — она услышала про трудящихся и решила, что мне можно уже доверять. Ну, теперь будет легче.
— А еще мы планируем заниматься краеведением, заниматься, понимаете, защитой старой Москвы, сейчас ведь известно какая происходит архитектурная катастрофа...
— Что вы сейчас сказали? — ровным, ледяным голосом спросила критик Екатерина, мерно постукивая двумя пальцами по столу.
Я дернул рукой и уронил солонку. Она с грохотом брякнулась на пол.
— Кра-ра-еведение, — залепетал я, судорожно пытаясь улыбнуться одновременно и критику Екатерине, и подбежавшему официанту. Улыбка у меня выходила плохая, только на одну щеку. — Усадьбы, особняки... — кажется, я по-прежнему что-то блеял.
— Усадьбы! Особняки! — художественный критик Екатерина взялась двумя руками за стол и вгляделась в меня, как в разбитое зеркало. — Развлечения эксплуататоров, памятники архитектуры, — она чеканила это с такой ненавистью, будто бы слово «архитектура» означало что-нибудь особенно стыдное, — барские домики, садики, башенки и дворцы! Нравится вам это все, да? Значит, вы поддерживаете эту мерзость! А еще рассказывали мне про антибуржуазность, разводили социальную демагогию!
Я клонился куда-то под стол и хотел уползти, виляя в воздухе ногами.
В ту минуту я разом сменил декорации, вдруг почувствовал себя, как буржуазный заложник в ЧК, а совсем не как комиссар в заседании. Я так отчаянно, так романтически страстно боролся с наступающей на меня современностью, так мечтал о спасении гибнущих, преданных, пыльно-архивных двадцатых — и тут они выросли передо мной, никуда не терявшиеся, хищные и злые. Ведь художественный критик Екатерина и была сама современность, контекстуально актуализированная, критически воспринявшая, радикальная, дискурсивная, словом, живая. Моя диктаторская мечта сбылась, но обернулась кошмаром. Диктатура — не я, а она. И уж она-то зарежет меня, как буржуазного поросенка, снесет и затопчет, вместе с пошлыми барскими домиками, и сделает это не хуже, чем любители инвестиций. И никакие права трудящихся мне не помогут. Я не трудящийся. Я — разводящий демагогию, фашистскую и фундаменталистскую пропаганду, мешающий переустройству Земли. Лишенец, что твой натюрморт на газетке. А таких добивают штыками.
