Около трети стариков — одинокие; у остальных есть семья. Кажется, никто не готов вслух осуждать своих детей и внуков, эмоция негодования на родных им неведома. «Не знаю, где он». Или: «Сноха не любит». Или просто: «Пьет». Много слез ужаса и беспомощности — но совсем нет гнева и проклятий. Каждая переживает свою трагедию тихо, кротко и мужественно.
Патетической восточной царицей высится на койке 90-летняя К. — точеный горбоносый профиль, осанистая, в красивом синем халате, таком вызывающем на фоне казенной цветастой фланельки; и когда она начальственно объясняет, что всю жизнь была рабочей в колхозе в Казахстане, косила литовкой сено, поверить невозможно. Четверо знатных сыновей у К., один другого лучше, все с высшим, — летчик, главный ветврач, инженер-газовик, еще кто-то; на фотографиях немолодые костюмные люди почтительно обнимают царственную мать. И такую-то породу, такую стать — сноха заела. «Я сидела, пряла им. Она никогда не позовет, не скажет: айда позавтракать, айда чаю попить. Я сказала: конечно, я мешаю вам, дети. А сноха показала в землю: вам — туда. И я сказала: отвезите меня отсюда, дети». А я думаю, что все непросто, и детям ее, наверное, непросто, и соседкам по палате — тоже. Дети приезжают часто.
Директор интерната не спешит осуждать всех.
— А что делать? — говорит Инна Алексеевна. — Вот представьте: приличная семья, дочери на пятом десятке директивно приказано получить высшее образование. Мать не ходит, целый день лежит одна, без ухода — это разве лучше? Дочь так мучилась, временно отдала, каждый день приходила, очень переживала. Ну есть и другие, конечно. Сын матери по пьяни позвоночник перебил, издевался страшно, где ей лучше?
И другая пациентка рассказывает с плачем, как дочь, продав родную хату, вывезла ее на Украину и, пустившись во все тяжкие, оставила там, фактически бросила. «Я двенадцать дней умирала от голода, не хотела жить, вот так легла на дороге... Люди пришли и отпоили». Глава сельсовета в Закарпатской области, святой человек, связался с местными соцслужбами, отправил бабушку-бомжа на родину. Она просит фельдшера: «Принеси письмо, на окне лежит». Сельсоветчик пишет: «Девчонки...» Один глаз у нее затянут бельмом, в руке суковатая палка. «Дочка, надо резать глаз или как?»
В интернате — половина городских, половина сельских. Многие не были замужем. Многих соцслужбы вывезли из мертвых деревень.
Есть жизни, которые укладываются в очень короткий конспект: «Четыре года на торфоразработках, — говорит Надежда Тихоновна, — четыре года овец стригла». Есть богатые женские биографии. Есть дамы с легким налетом былой девиантности, — но если что-то и было, то было давно. Сейчас Альбина Борисовна тоже в платочке, но глаза — глумливые, веселые, и специфичеcкий низкий голос. Всего-то семьдесят. У нее, воспитанницы детдома в деревне Хрящ, все в жизни было плохо, так плохо, что ой, не передать. «А вообще-то убралась бы я отсюда, — деловито говорит она, устав жаловаться. — В Пекин хочу». — «Почему не в Париж?» — «Мне нравится слово. Я люблю рис...» Хохочет. Хорошая.
