— Здесь ничего, можно жить, — говорит Римма. — Путная богадельня.
Римма Торохова — экономист, закончила Плехановский институт в Москве и много лет работала в передовом агрокомплексе имени Ленина в Новомосковском районе — по всему СССР гремело это тучное хозяйство, руководимое аграрным гением Василием Стародубцевым, впоследствии — гэкачепистом, губернатором Тульской области и не очень удачливым, но шумным заступником колхозного крестьянства. Новомосковск от Белева — не ближний свет, и ныне ее — живую, умную и мужественную, полупарализованную, совсем еще не старую Римму — не навещает никто. Есть сын, Римма сначала не хочет говорить о нем, но все-таки заговаривает и плачет: «Я не знаю, где он»; сначала за Риммой ухаживала невестка, «но они разошлись, а кто я ей — чужой человек». Есть дочь — живет в Москве, второй раз вышла замуж. «Не навещает. Отстаньте, говорит, все от меня». Несмотря на полупаралич, Римма говорит разборчиво и старается быть жесткой, но при слове «сын» начинает рыдать взахлеб.
Она откуда-то знает, что лучше уже не будет, считает «путную богадельню» своим последним приютом и напрочь отказывается от сочувствия. (Надежда Петровна, старший фельдшер, шепчет мне: «Она много читает, журналы выписывает...») Впрочем, недавно стала двигаться рука, но совсем, совсем уже отказывает правая почка. Операцию на почке предлагали давно, но после нее надо было «ходить с бутылкой в боку» — спасибо, не надо, Римма не будет ходить с бутылкой. «Чем помочь вам?» — «А чем вы мне поможете? Ничем. У меня все есть. Чего нет, я сама покупаю». У нее есть тумбочка, кровать, книги и плакатик — разворот из журнала. На плакатике — триумф фотошопа — обнимаются и смеются молодожены в белых одеждах, Пугачева и Галкин.
Именно здесь, в отделении для лежачих, многим физически трудно заговорить о детях. Начинают ровно: «училась», «работала», «осиротела», «бомбили», «были под немцем», «послали на курсы», «заболела», но как доходит до детей — всё, сотрясаются в рыданиях. Спокойно рассказывают про смерть родителей — «папа попал под поезд в тридцать пятом, мама ослепла», а вот сын, дочь — это уже невозможное. «Мой сын был инвалид, в детстве соседский мальчик по злобе пробил ему голову гвоздем, вот тут. Но он был уважаемым человеком, часовым мастером, он умер от инфаркта, потому что люди злые, сказали про него...» — и уже не в силах произнести, что сказали злые люди.
В другой палате — Надежда Васильевна Крылова, бывшая жительница областного центра, одна из самых молодых в интернате — всего-то 62 года. Не сразу догадываюсь, что громадность слез — от громадных плюсовых диоптрий; она мучительно собирает дыхание для разговора. Детский полиомиелит, образование пять классов, работа на растворовом заводе, двое детей. Плохо, с трудом, но ходила, работала, а в 50 лет — ущемление нерва, «сделали укол» и совсем обездвижела. Сын. Да, сын есть... «Нет, не могу...» — «Обижал?» — «Он такой... квартиру спалил». Есть дочь, очень хорошая, навещает часто (ездит за 115 километров), но забрать — куда ей? «Сама бедная» — трое детей в двушке, младший мальчик инвалид, недавно сделали операцию на сердце. «Не хочу такой жизни как у меня, никому не хочу». Надежда Васильевна, большая, беспомощная, укрытая по пояс, плачет на своем антипролежневом матрасе, даре нацпроекта «Здравоохранение»; от нацпроекта дому милосердия в прошлом году обломился еще один матрас и пять пачек памперсов. Здешние лежачие памперсов даже и не просят — знают, это очень дорогая вещь, настоящий предмет роскоши.
