Но, с другой стороны, тетушка Анна хотела, чтобы я не общалась с Колином…
Я лежала в темноте, размышляя о кузене Колине и о том, почему остальные так относятся к нему. Эпизод за эпизодом наш разговор восстанавливался, знакомство у огня, история с рощей. Вдруг что-то сказанное им резко вернулось ко мне ночью, пронзив мой мозг с большей силой, чем в тот момент, когда это было произнесено. Когда я сказала Колину, что моя матушка никогда не говорила о Пембертонах, мой кузен заметил: «Как будто она хотела забыть, что мы когда-либо существовали».
Обдумывая слова Колина теперь, я вынуждена была признать то, чего никогда прежде не замечала — моя мать в самом деле решительно избегала касаться темы нашего прошлого. Не было ли здесь того же самого? Не столкнулась ли я с тем же убеждением моих родственников, что прошлое лучше всего похоронить и забыть? Да, это было единственное, что она все эти годы разделяла с ними — общая забывчивость.
Но почему? Что такого скрывалось в моем прошлом, что люди, живущие в этом доме, и моя мать тоже так не хотели говорить о нем?
В таком состоянии я в конце концов уснула. Но это было не дающее отдыха забытье с гротескными снами и странными видениями. Одно за другим я видела лица моих родственников, какими я их себе представляла: дядя Генри держал меня в объятиях, как отец; тетушка Анна громко лгала и шепотом говорила правду; кузен Теодор, прямой и открытый, возвышался над всеми с искусственной улыбкой. Кузен Колин со своими континентальными манерами и отсутствием уважения к чувствам. Кузина Марта, взволнованная линией декольте в следующем сезоне. И тетушка Сильвия в своей могиле. Невидимая бабушка Абигайль, мать-настоятельница, сидящая в высокой башне. И, наконец, Гертруда, которая, казалось, собиралась мне что-то сказать.
Проснувшись, я чувствовала себя не слишком отдохнувшей, но была рада увидеть, что светит солнце. За моим окном стоял зимний лес в черных и серых тонах, в дожде осыпающейся листвы. Ветер был таким же неистовым, как и раньше, но, произведя хаос в природе, он подарил нам ярко-голубое небо, которое никогда не увидишь над Лондоном.
Одевшись в свежее платье, все еще черное, в знак траура по матушке, я улыбнулась своему ребячеству прошлой ночью. Какой же усталой, должно быть, я была, если навоображала себе все это! «Слишком много романов начиталась», — обругала я себя.
Решив поддерживать свой дух и сделав себя настолько привлекательной, насколько было возможно, я спустилась вниз, на запах завтрака, доносившийся из нижних комнат.
