Невольно подумалось об отце. Кроткий, с негромким голосом, робкий, Джордж Фокс Грин двадцать лет проработал учителем английского языка в небольшой частной школе Сакраменто, прежде чем был арестован. Почему, никто так и не понял; возможно, произошла обыкновенная ошибка, так как на следующей неделе его уже выпустили, не предъявив никакого обвинения. Только Дэвид неотступно подозревал, что на допросах использовались наркотики, после чего отец так и не оправился. Через три месяца он непонятно от чего умер. Вот нечто подобное, подумалось Дэвиду, происходит сейчас и со мной: неестественное спокойствие, погружение — все глубже и глубже — в какой-то омут, отец из которого так и не выплыл. «Вот оно, объяснение», — впервые подумалось Дэвиду.
«Вместе с тем, — подумал он, — к Сопротивлению я примкнул не из-за смерти отца, хотя может, потому и надо было бы. Произошло это скорее из-за других — из-за коллег отца, людей, с которыми тот работал, преподавал, ходил на семинары и конференции; из-за тех, что устроили в честь отцова юбилея обед; все его старые друзья при твидовых пиджаках и трубках, велосипедах и пластинках с народной музыкой — ни один из которых не появился, не спросил, чем можно помочь, когда отца арестовали, а потом и не позвонил, и даже на похороны не пришел; когда я увидел, насколько они напуганы — вот тогда я на это и пошел. Хотя, как им было не пугаться? Тут только посмотришь, и сам придешь в ужас; что эти с тобой могут сотворить…»
Неожиданно на том конце камеры послышалось тихое пение; очень тихо, видно, что для себя. Голос звучал, как у старого черного певца, хотя при свете было видно, что в камере сидят все белые примерно одного возраста. Песня была какая-то из старинных, очевидно, из времен невольников или, может, каторжан, что рубили тростник на берегах Бразоса. За каждым куплетом следовал припев, тихое печальное воззвание к Солнцу, именуемому почему-то Ханна:
Спускайся, старый Ханна,
Не восходи, не восходи ты совсем,
Ну, а коли взойдешь ты утром,
Позови, позови Судный День.
Время близилось к полудню. Ховик сидел на большом мне возле тропы, змеящейся вверх по склону к лагерю. Ховик сам напросился на пост, рассчитывая, что сможет оглядеть округу, но на деле видно оказалось не очень, — всюду валуны, сосны, да местами ершистый кактус. Неплохое, очевидно, место для укрытия, только убей, не ясно, кому в голову приходило здесь селиться, если только нет причин прятаться. Хотя, если задуматься, иногда прятание само по себе чертовски уважительная причина.
