Только теперь начинается главный гейм этого матча. Если я выиграю его, то верну себе контроль над игрой и мы оба решим, что ему просто повезло выиграть у меня подачу. Если он выиграет, счет дойдет до 4–3, и все начнется сначала. Нам придется брать новый старт. Мы били друг друга изо всех сил десять раундов; и если я проиграю гейм, нам придется заняться этим с нуля. Маркос идет ва-банк, отдает все без остатка, — он должен выиграть этот гейм!
Он лучше умрет, чем проиграет его. Об этом знает он, я и каждый человек на стадионе. Двадцать минут назад я был в двух геймах от победы и выхода в следующий круг. Теперь я на грани поражения.
Он выигрывает сет, 7–5.
Начинается пятый сет. Я подаю, и меня сотрясает дрожь: я не уверен, что мое тело выдержит еще хотя бы десять минут. Против меня играет мальчишка, который, кажется, становится моложе и сильнее с каждым отыгранным очком. Говорю себе: «Ты не должен допустить такого конца!» Как угодно, только не так: проиграв после того, как вел два сета. Багдатис тоже разговаривает сам с собой, подстегивает себя. Мы то ли качаемся на качелях, то ли маятник движется между нами, поочередно наделяя энергией. Он ошибается. Я тоже. Он усугубляет ошибку. Я тоже. Я подаю при равном счете, и мы разыгрываем безумную подачу, в конце которой мой противник бьет укороченным ударом слева, и я с размаху гашу мяч в сетку. Ору на себя. Я отстаю от Багдатиса на очко.
Расслабься, Андре. Контролируй лишь то, что можешь контролировать.
Выигрываю следующее очко. Вновь поровну. Эйфория.
Я уступаю следующее очко. Удар слева в сетку. Багдатис выходит вперед. Отчаяние. Он выигрывает еще очко, выигрывает гейм на моей подаче. 0–1.
Мы идем к креслам. Слышу, как толпа скандирует мое имя. Я потягиваю коктейль Джила, жалею себя, чувствую себя старым. Смотрю на Багдатиса: интересно, выглядит ли он самоуверенным? Но он просит тренера размять ему ногу и запрашивает медицинский перерыв. У него свело левую ногу. Неужели он так играл при сведенной ноге?
Толпа, воспользовавшись перерывом, скандирует: «Андре, вперед! Андре, вперед!» Зрители пускают по трибунам волну, поднимают плакаты с моим именем.
«Спасибо за все, о чем мы помним, Андре!»
«Здесь — дом Андре!»
Но вот Багдатис готов. Его подача. Он вырвался вперед и, должно быть, полон энергии. Однако перерыв, похоже, сбил его с ритма. Я выигрываю его подачу.
Следующие шесть геймов мы оба стараемся держаться. Затем, при равном счете по четыре, на моей подаче играем гейм, растянувшийся, кажется, на неделю, один из самых тяжелых и утомительных геймов в моей карьере. Мы рычим, как звери, и бьемся, как гладиаторы: его удар справа, мой удар слева. Стадион затаил дыхание. Стих даже ветер, флаги бессильно обвисли на шестах. При счете 30–40 Багдатис проводит быстрый удар справа, который заставляет меня бежать через корт, и я едва успеваю подставить ракетку. Перебрасываю мяч через сетку, вскрикнув, как в агонии, — и тут он наносит еще один мощный удар, посылая мяч под мой удар слева. Стремглав несусь в противоположный угол — о, моя спина! — как раз успевая взять мяч. Но я, похоже, повредил позвоночник. Позвонки будто утратили способность гнуться, и каждый нерв кричит от боли. Прощай, кортизон! Багдатис посылает выигрышный мяч в пустой корт, а я, провожая его взглядом, понимаю: все лучшее, что мог сделать сегодня вечером, я уже сделал. С этого момента мои возможности до обидного ограничены, и все, что еще смогу, будет лишь за счет будущего — здоровья и способности двигаться.
