Мой удел оставался характерным для нищего безродного художника: рисовать эскизы для сигаретной рекламы да вывески частных лавочек.
Все еще дрожа от страшного удара, я спустился на улицу по широким и равнодушным ступеням.
Здесь все оставалось прежним.
Сияло солнце, звенели трамваи, гудели автомобили.
Шагали прохожие; кто-то даже смеялся.
И никому не было ни капельки дела до меня.
Маленького человека, которого вышвырнули из храма искусства.
О, какую злобную ненависть ощущал я сейчас в своей трясущейся от обиды и унижения душе.
Если бы я был военным и имел сейчас дивизион пушек — я бы раскатал бы сейчас ненавистное здание Академии изящных искусств вместе с унизившими меня профессорами. Разнес бы его в прах. Не оставив камня на камня. Так, чтобы от величественного здания с колоннами и скульптурами осталось абсолютное ровное место.
На котором потом можно будет разбить безмятежный яблоневый сад — место встреч влюбленных придурков…
Когда я осознал, что уничтожить вонючую Академию моими нынешними силами невозможно, я решил поступить иначе.
Убить себя.
Да — себя. В отличие от христианских ханжеских размышлений о неприкосновенности тела, вмещающего бессмертную душу, восточные верования вполне допускали самоубийство. Как один из ходов на бесконечном пути из одной жизни в другую.
А доведенная до бриллиантовой отточенности религия японских самураев вообще возводила самоубийство в ранг высших благ. Единственный благородный выход в случае, когда силы исчерпаны, задача не выполнена, и средств не осталось.
Мой случай подходил идеально.
Правда, я сначала хотел изломать, изорвать на мелкие клочки, а потом сжечь все свои произведения. Но потом передумал: пусть ничтожные людишки, поставившие крест на моей судьбе, через сто лет любуются моими картинами. И кусают локти, сознавая, какого гения проглядели и позволили ему уйти в мир иной.
И картины я решил сохранить..
Поэтому молча вернулся в свою съемную комнату, тихо сел на узкую кровать, застеленную колючим солдатским одеялом, и стал обдумывать способ, каким лучше лишить себя жизни.
На полный серьез.
Я, восемнадцатилетний парень с полной жизнью впереди, которого всего-то навсего не приняли в свои ученики бездарные тупицы-профессора — у которых я вообще вряд ли мог научиться чему-то путному — я, полный сил и здоровья решил расстаться с жизнью.
В этот момент — может быть, единственный за всю жизнь! — я не вспомнил о маме. Которую моя внезапная смерть уж точно бы свела в могилу раньше отведенного срока.
