Увы, из меня не получилось ни композитора, ни даже музыканта. В восемнадцать лет уже стало ясно, что музыка — не моя стихия. Ей следовало учиться с младенчества, а попытки овладеть ею в подростковом возрасте смешны и обречены на провал. Но моя добрая недалекая мама не могла о том знать…
Соседи и родственники меня презирали.
Ничего странного: не закончив образования, не получив специальности и будучи иждивенцем собственной матери, я вел шикарную жизнь свободного художника.
Свободного от обязанностей, могущего отдавать себя творчеству и создавать произведения, не думая о земных проблемах.
Правда, ничего серьезного я так и не создал. Пока не создал: тот период внезапной свободы от школьного гнета я расценивал как подготовительный.
Душа моя должна была распрямиться, а сам я освободиться от массажа мозгов, который мне делали в школе.
И став уже свободным от всего, сделаться художником. Чтобы творить, не оглядываясь на фальшивые идеалы.
Этого, разумеется, не понимало окружающее меня общество.
Общество, в котором мои ровесники продолжали учиться или гнули спины на неквалифицированных работах.
Но они — это были они. А такому исключительному человеку, как я, требовались особые условия для расцвета.
Мня в глаза называли обидным словом «иждивенец». А я не ощущал в своем положении ничего предосудительного.
Да, у мамы откуда-то появились деньги. Причем довольно большие.
Она была праве распорядиться ими как хотела.
Могла выйти замуж за нормального человека, оставив меня вообще без ничего.
И я бы не умер. Продолжал бы ходить в старом школьном костюме с прорехами на локтях и не чувствовал бы от этого морального дискомфорта. Ведь в отличие от ничтожных людишек, копошившихся вокруг меня, я от рождения жил внутренним миром, а не его внешним блеском.
Мама могла бы тратить деньги на мою сестру. Но она понимала, что эту тупую корову можно одеть в расшитые золотом шелка, но она не станет ни на грамм умнее или привлекательнее.
И мама тратила все на меня. Своего единственного любимого сына, который подавал надежды.
Я рассуждал просто: если бы мама не могла, она не содержала бы меня, не давала бы мне денег, и вообще отправила бы работать.
Но она могла.
И я принимал эти деньги, как само собой разумеющееся. Ведь что ни говори, даже будучи в душе художником внутренних страстей, я ощущал чертовское удовольствие, гуляя по центральной улице в новом плаще, подбитом шелком, поигрывая тростью со слоновым набалдашником.
