Сколько себя помню при жизни отца, он все время талдычил, что я должен стать образованным человеком.
Что он понимал под этим словом, я представляю с трудом. Ведь сам он, «выбившись в люди», образования не получил. Разве что выучился читать, писать, считать и разбирать бумаги.
Меня он прочил в чиновники.
В кого прочила меня мама, я не осмелюсь предположить.
Она была настолько тиха, что идеалом для нее наверняка служил какой-нибудь библиотекарь.
Куда и как собирался отправить меня отец за образованием, я не знал.
Думаю, что прежде всего он бы пожелал, чтоб я закончил школу и получил аттестат.
Но в школе мои дела шли все хуже и хуже.
Чем больше я постигал самого себя и свое будущее в искусстве, тем труднее становилось насиловать волю, чтобы получать положительные отметки.
Учителя меня не любили.
Эти старые обезьяны понимали, что я умнее их.
Не в смысле образованности, конечно.
Ведь я был ни в зуб ногой в их предметах.
Но глядя в ненавистные рожи, я точно знал, о чем они думают и что скажут в следующую секунду.
А они, тупо всматриваясь в мои большие голубые глаза, не могли ведать, что творится в моей душе. Как ни пытались, не могли проникнуть за перегородку, поставленную мною перед моим внутренним миром.
Кроме того…
Кроме того, несмотря на полное отсутствие каких-либо провокаций с моей стороны, они подспудно подозревали во мне опасную мощь публичного слова. И они наверняка боялись меня, зная эту мою способность. И постоянно ожидали от меня какой-нибудь гадости.
Словно я собирался подбить учеников на бунт.
Они не знали, что у меня даже в мыслях не было ничего подобного.
Потому что, во-первых, я был абсолютно равнодушен к своим ничтожным одноклассникам. Все они вместе, тупые и задавленные моралью своих семей, не стоили моего мизинца — чтобы поднимать их на какую-то войну, рисковать чем-то ради них.
А во-вторых, я не собирался жертвовать ничем ради искусства. Которое требовало всего времени жизни.
И тем не менее учителя ненавидели меня настолько, что часто я слышал за спиной откровенный шепот: вот, мол, идет этот малохольный. Именно в школе через паскудные слухи я узнал о родстве отца и мамы, которым учителя объясняли мои кажущиеся отклонения.
Конечно, слезы, блестевшие в глазах шестнадцатилетнего подростка при декламации каких-нибудь трогательных стихов казались им отклонением.
