Сам он был очень чуток, очень жалостлив, отчасти сентиментален. Жизнь знал по книгам, воспитывался до университета дома, у отца с матерью, где-то в самарской глуши, а потом, когда родители умерли, поселился у старшей сестры-актрисы, давно ушедшей из дому, порвавшей с семьею и прижившей от какого-то актера двух детей. С тех пор началась у него упорная душевная ломка, и ко всему стал он относиться как-то до болезненности внимательно, боясь ошибиться и не так понять.
Ольга была для него новой загадкой, новым мучительным вопросом, который он хотел разрешить. Не зная жизни, он не знал и того, что, не поняв человека впервые, уже никогда его не разгадаешь; что, подойдя близко к человеку и внимательно разглядывая его, перестаешь быть объективным, и в конце концов или отвернешься от него, или полюбишь.
Не умея осуждать, Скарынин искренно и наивно полюбил Ольгу.
VII
Несколько дней уже у Ольги не было ни копейки, месяц истек, а мест не находилось. Места, собственно, были, но все такие, от которых Ольга отказывалась с ужасом и отвращением.
Всюду встречали ее преувеличенно любезно, ни в чем не отказывали, обещали обязательно все устроить, но тут же просили зайти еще раз для окончательных переговоров и лучше всего «вечерком».
Уже переступая порог какой-нибудь конторы или квартиры и видя встающего ей навстречу господина с баками или без бак, с брюшком или без брюшка, но всегда охорашивающегося, Ольга с тоской думала, что сейчас же начнется старая, знакомая песня:
— Чем могу служить?
И потом, когда она скажет, что ищет места, что она пришла по объявлению, ей сейчас же предложат сесть и заговорят о погоде и о том, что такой, как она, грех служить в этой конторе за каких-нибудь несчастных тридцать рублей, что вот ей могут предложить другое место с большим окладом, и т. д., и т. д. в том же роде. А на прощание будут пожимать ей руку, а кто посмелее, попытается поцеловать ее и удержать за талию.
Сначала она оскорблялась до слез, потом научилась выслушивать все это молча, закусив губы, потом смеялась прямо в лицо всем этим животным — старым и молодым, красивым и безобразным, смеялась, пока ей не предлагали воды или не выпроваживали до дверей, потому что они все боялись скандала.
— К несчастию, мы ничего не можем для вас сделать,— говорили они тогда и официально раскланивались.
— О, извините, извините… конечно, я понимаю,— отвечала она между приступами смеха.— Ведь вы такие занятые люди…
Она все чаще ловила себя на этом беспричинном смехе, на этой необычной веселости, вдруг охватывающей ее в самые, казалось бы, тяжелые минуты. Ее даже немного качало при этом, и голова кружилась, и сладко замирало сердце, точно она только что выпила шампанского…
