Ольга гадала, до какой поры она устоит на рельсах.
Улыбка набежала на лицо, грудь подымалась выше, ветер относил в сторону конец юбки и развевал, как знамя, голубые крылья шарфа. Вспомнилась Анна Каренина, ее лицо, такое почему-то милое и знакомое; почти завистливое чувство проснулось к ней.
Наконец ноги сами дрогнули, не устояли и отнесли торопливо к краю откоса. Паровоз ухнул и обдал паром — это было одно мгновение; потом замелькали вагоны — просвет, темное пятно и опять просвет…
В открытые окна высовывались головы, кивали Ольге, махали платками невидные руки. Безусый студент, стоя на уносящейся впереди площадке, посылал воздушные поцелуи.
Потом промелькнул последний вагон с бородатым кондуктором, и засинел напротив знакомый перелесок.
Но Ольга стояла с сильно бьющимся сердцем, с глазами, полными слез. Она хотела кричать от боли, от ужаса, от тоски.
Перед ней мелькнул и исчез, как тогда, далекий образ того неведомого, дорогого и близкого. Его темные глаза смотрели на нее. Да где же он, наконец, ее светлый бог, ее любовь?.. Как неизмеримо далеко был он теперь от нее.
Вот когда ей захотелось умереть, уйти, исчезнуть из этого мира. Вот когда она ненавидела жизнь и любила ее, быть может, больше, чем когда-нибудь раньше.
II
Ранней осенью она уехала в Петербург, потому что больше не могла оставаться здесь, не могла видеть этих кривых улиц, облезлые дома, вокзал, гимназисток и гимназистов с их вечно однообразной любовной канителью; не могла без отвращениия касаться тех вещей, которые окружали ее раньше, говорить с людьми, когда-то близкими. Как только в ней проснулась жизнь, она напрягла все усилия, чтобы стряхнуть с себя прошлое, со всех сторон липнущее к ней в этом городе — в воспоминаниях подруг, в музыке на бульваре, в каждой мелочи постепенно разваливающегося ее семейного очага.
Мать умерла, но комната ее осталась как была, покрытая пылью и не прибранная; брат уехал, но брошенная на стол трубка, трепаная книжка романа, пара сапог, печально прислоненная к углу — все еще живо говорило о нем. Комнат неделями не выметали; старик Орг часто не ночевал дома.
Ольга даже не знала, тоскует ли отец. Они ни разу после смерти Ксении Игнатьевны не говорили о ней. Только раз как-то, проходя мимо дочери, Виталий Августович бросил:
— Ты бы посмотрела, что осталось после матери, а то ведь растащат, подлые…
Ольга знала наверное, что старик сильно играет и проигрывает, потому что стал скуп на хозяйственные расходы и всегда по вечерам бранился с кухаркой из-за счетов.
