— Ну что ты! Исключено. Они меня ненавидят. Сама понимаешь. Ты бы тоже ненавидела, — он помолчал, потом продолжил, — Считают, что из-за меня их сын загремел в тюрягу. Хотя совсем наоборот…
— Как бы там ни было, здесь оставаться тебе нельзя, — сказала она твердо. — Пойди в гостиницу. Правда, у меня в этой сфере знакомых нет, но я могу заплатить за тебя.
— Я сам могу заплатить за себя, — сказал он, уже держа её в объятиях, — В тюрьме зэки работают и заколачивают кое-какие бабки. За годы заработок образует солидные деньжата.
— Солидные деньжата? — тихо, чтобы не разбудить дочь в соседней комнате и стараясь выскользнуть из его жестких объятий, повторила она бессмысленно, — Солидные… говоришь…
— Да, говорю, — бессмысленно повторил теперь уже он, сжимая ее в объятиях и стараясь поцеловать в губы.
Удалось. Хоть и вырывалась изо всех сил, отворачивалась и шепотом грозилась:
— Я тебя исцарапаю!
— Ничего, царапай.
— Ты мне делаешь больно… Синяки останутся…
— Извини, извини, — торопливо проговорил он, продолжая стискивать её в объятиях.
— Да, погоди! Погоди ты, чего скажу… — шипела она тихо, угасающее в его мощных, но в то же время нежных объятиях, если только такое сочетание возможно. У него получалось, становилось возможным: сливались сила и нежность, накопленные за последние годы хамства и грубости.
— Чего скажешь, — тихо пыхтел он, чувствуя счастливую развязку борьбы этих двух союзников, словно со стороны смотрел на себя и на Софью.
— Один… Один… нескромный вопрос… можно? — пыхтела она, отпихивая его из последних сил, но уже сознавая, что победа будет не за ней и что с таким же успехом можно отпихивать от себя скалу, к которой её приковали.
— Нескромный? Нет, не надо… Ты можешь разбить мое сердце…
Тогда посреди этой тихой борьбы вокруг стола, этого страстного кружения, странного танца животных инстинктов, который оба неосознанно старались очеловечить своими чувствами, с каждой минутой, с каждым мгновением победно приближающимися к обоюдному чувству любви, она вдруг залилась тихим, переливчатым смехом, то ли над его словами, то ли радуясь просыпающемуся к нему чувству, так похожему на любовь. Тогда он расслабил объятия, чтобы она посмеялась вволю.
Утро застало их в постели, и её голова покоилась у него на плече. Они одновременно открыли глаза и первое, что увидели перед собой — Анна в ночной пижаме, строго уставившаяся на Самеда.
— Похоже, теперь я должна звать вас папой? — сказала она, сердито глядя на него.
