И было замечательно, и было прекрасно. Даша раскраснелась от коньяка, её обдало приятным, весёлым жаром.
— Согрелась? — спросил Илья.
— А ты?
Не заметили как перешли на ты. Вернее, заметили, но не придали этому особого значения. Как-то само, как-то всё само…
Но вот уже и кафе закрывается. А им бы ещё поговорить.
Опять вышли на мороз. Даша подняла воротник полушубка.
— Красивая у тебя шуба…
— Недорогая совсем. На ярмарке купила. Первый раз сегодня надела. На каток.
Простились в метро. Илье на «серую» ветку, Даше на «зелёную».
— Встретимся?
— Конечно!
До дома Даша не шла — летела. Жадно глотала морозный воздух, вспоминала живые, карие глаза Ильи, его аккуратную рыжую бородку, его голос: «не скажу, что французский, но что было…потерпите, врач знает, что делает…, это сладкое слово свобода…» У него красивый голос, да и сам он красив, бородатый мужественный викинг. Фотографирует. Много ездит. Рассказал, как один раз в гостинице, где он остановился, случился теракт. По веревке спускали женщин.
— Страшно было? — спросила Даша.
— Страшно. И в то же время удивительно, неужели это всё?
Наутро террористы почему-то быстро засобирались и ушли. А если бы не ушли, если бы Илью…
У Даши сжалось сердце. Да и возликовало — всё обошлось! У подъезда Даша закинула вверх голову. Так и есть, на пятом этаже светится единственное окошко, её самые лучшие на свете родители не спят, ждут её, волнуются. А она даже не позвонила, совсем вылетело из головы.
Открыла мама. Сама не своя.
— Дочка, что случилось? Мы с отцом…
— Спите, спите, всё хорошо. Простите меня.
Счастливая. Виноватая.
Но счастливая больше.
Вот этого Петрович никак не ожидал. Открыл своим ключом фотолабораторию, а там, на промятом диване, который Петрович звал «дедушкой моей прабабушки», спал Илья.
Вскочил, борода со сна торчком, глаза припухли.
— Прости, так получилось. Не стал среди ночи беспокоить, разрешения спрашивать.
— «Прости» в карман не положишь. Чайку заваришь, прощу.
Пили чай и помалкивали. Петрович коренаст, немного сутуловат, круглолиц. Все, кто видит его в первый раз, говорят: «Евгений Леонов, копия». Он сидит на стуле, как влитой, основательно сидит. Сделает глоток чая, переждёт, подумает. А на диване, с краешку, застенчиво, Илья. Привёл себя в порядок, но всё равно видно невооружённым глазом, что человеку кисло.
Видит это и Петрович, но помалкивает. Илья видит, что Петрович видит и от этого ему только конфузней. Но сколько можно молчать?
