Не вспомнив за собой вины, заслуживающей трибунала, я ответил утвердительно.
— Как себя чувствуете? Как лечение? Может быть, есть какие-нибудь жалобы?
И на лице офицера госбезопасности отразилась тревога за мое здоровье. В кабинете повисло и стало стремительно сгущаться ощущение некоторого сдвига по фазе.
— Все хорошо, — ответил я сквозь гул в голове.
— Где желаете продолжить службу? — поинтересовался лейтенант КГБ.
Эх! Ну, что мне стоило попроситься в кремлевские курсанты? Вот бы народу набежало посмотреть! Но я, как мешком ударенный, промямлил что-то благонравное.
Старлей светло улыбнулся и в последний раз спросил:
— Значит, все в порядке?
Мне захотелось зарыдать у него на погоне. Я ни черта не понимал.
После ухода чекиста, в кабинет тихо вошел капитан Красовский и совсем уже по-домашнему попросил меня не валять ваньку и сознаться, кем я прихожусь генералу Громову из военной прокуратуры.
Я призываю в свидетели всех, кто знает меня в лицо, и спрашиваю: могут ли быть такие родственники у генерала военной прокуратуры? Ну нет же, о господи! Я спросил капитана: в чем дело? Я поклялся, что фамилию генерала слышу второй раз в жизни, причем в первый раз слышал от него же.
Капитан задумался.
— Понимаешь, — сказал он наконец, — генерал Громов чрезвычайно интересуется состоянием твоего здоровья.
И с опаской заглянул ко мне в глаза.
Я был потрясен, а когда отошел от потрясения, сильно струхнул. Я догадался, что меня принимают за кого-то другого. Тень Хлестакова накрыла мою голову: я понял, что играю его роль, — с той лишь разницей, что не имею никаких шансов вовремя смыться. Только что, за пять минут, Советская армия израсходовала на меня стратегические запасы внимания к рядовому составу лет на пятнадцать вперед, — и мне страшно было подумать о том, какой монетой придется за это расплачиваться.
Но расплаты так и не последовало.
День за днем я читал в глазах госпитального персонала посвященность в мою родовую тайну — то ли тайный агент, то ли внебрачный генеральский сын… Новый статус располагал к комфорту, и в полном соответствии с гоголевской драматургией я начал входить во вкус: смотрел после отбоя телевизор с фельдшерами, в открытую шлялся на кухню — в общем, только что не врал про государя императора…
Я вообще не врал! И на прямые вопросы по-прежнему отвечал чистую правду, — вот только растущая нагловатость поведения придавала моим ответам смысл вполне прозрачный.
Потом я перестал ломать голову над этой шарадой — просто жил как человек, впервые со времени призыва…
