— Послушайте, вы — идиот, — проворчал профессор, весь раскрасневшийся и с трудом выговаривавший слова.
Самое неприятное на встречах подобного рода — это когда начинают обсуждать тему, послужившую поводом для встречи. Уго сочинял рассказы, а профессор когда-то пробавлялся стихами. Афонсу собирался написать революционную книгу, но еще даже не принимался за нее из страха перед цензурой и полицией. Пока политическое положение в стране не изменится, — обосновывал он свою позицию, — пусть до тех пор вызревают идеи.
— Мне нужно пожить. Нужно приобрести жизненный опыт. Вот тогда уже ничто меня не остановит.
Лусия писала политические памфлеты, хоть и не слишком верила в то, что ее вдохновляло. Однако ее распирало от гордости: будучи женщиной, она считала, что мужества у нее больше, чем у любого из нас, а мы действительно боялись агентов спецслужб и опасались откровенно говорить по телефону о волнующих нас вещах.
— Я против правящего режима, — говорила Лусия, — хоть и знаю, что это опасно для жизни.
И она вздрагивала, точно от оргазма, медленно потягивая виски. Наш приятель Жайме, придурок, решил выпустить свою книжку ко Дню независимости и украсил галерею бразильскими и американскими флажками. Ему было двадцать шесть лет, и это была его первая книга.
— Прежде всего мы должны быть честными, — продолжал профессор. — Я не осуждаю тех, кто созерцает собственный пупок, хотя по мне лучше созерцать пупок той девушки, видите? Вам уже кажется, что вы слегка проводите языком по ее пупочку, потом спускаетесь ниже по животику, потом еще ниже и ниже — ух, боже мой… Но, возвращаясь к нашей теме, скажу, что всем хватит места под солнцем, правда ведь? И как демократ, как поборник свободы и добрых нравов я не могу осудить ни одного художественного направления, даже если оно чуждо или даже враждебно реальности…
— Тьфу ты, черт! Да заткнется он когда-нибудь? — заорал Афонсу.
— Да пусть его болтает, придурки вы этакие! — откликнулась Лусия. — Мне тоже охота высказаться. Никак я в толк не возьму, как может художник замкнуться в себе, в то время как вокруг воет голодная и угнетенная толпа!
— Мать твою так! — крикнул Уго. — Ты соображаешь, что говоришь?
— Вы оба пьяны, — заметил Афонсу. — Знаете, что я вам скажу? Я бы, конечно, не посвятил себя искусству, далекому от жизни. Я подготавливаю свою критику системы, но не могу изложить ее сейчас ввиду хронологической близости, ясно? Я не могу написать книгу сейчас, пока не пройдет какое-то время — лишь тогда ко мне придет полная объективность и беспристрастность. Если диктатура падет, я подожду, пока все уляжется, и возьмусь за роман. Если не падет, я уеду из страны и буду за всем наблюдать извне. Но я собираюсь…
