Однажды отец Белшиора, худенького мальчика со второй улицы, громко крикнул, что демократия в Бразилии кончилась. Этого оказалось достаточно, чтобы его забрали солдаты.
С этого дня все стали разговаривать шепотом, и казалось, что они боятся даже собственных родственников. Я спросил маму, не умер ли кто, и она ответила: «Нет, сынок, умерла сама Бразилия». А мне и невдомек было, как могла умереть в одночасье такая огромная страна, как Бразилия. Когда приехал дедушка, папа был еще под арестом. Уединившись в комнате, мама с дедушкой долго беседовали, а когда вышли, мама плакала.
В тот же день пришло грузовое такси. Дедушка помог маме залезть в кабину и сам сел туда вместе с Туникинью, а мы с Силвиньей кое-как разместились в кузове посреди мебели.
Когда грузовик выехал из Тагуатинги, я оглянулся и увидел, как жалкие лачуги скрываются в пыли. Но когда грузовик проезжал город Бразилиа, я зажмурился, чтобы его не видеть.
Никогда в жизни больше туда не поеду!
* * *
И вернулись мы на фазенду, подальше от города Бразилиа, который мы так по-настоящему и не увидели, и далеко от Алисы с ее леденцами — с нею я тоже больше не виделся.
На фазенде дедушка говорил, что папа сумасшедший, потому что аграрная реформа в Бразилии невозможна.
Я слушал и думал себе: она будет возможна, когда папа выйдет из тюрьмы, а я подрасту, и мы вдвоем выйдем на битву с теми, кто украл у нас счастье, и увидим, кто в этой стране настоящий мужчина.
Но я и сам не знал, о чем думаю.
Поплачь, сынок
Ничего существенного не происходило. Потом, через несколько лет, папа вернулся домой, похудевший, погрустневший, с потупленным взглядом и смиренным голосом. Он обнял маму, Туникинью, безучастно спросил Силвинью, обзавелась ли она парнем, и уважительно пожал мне руку, потому что я уже подрос.
Но он стал другим человеком. Перестал смеяться, избегал крепких словечек, не щипал маму за попу и не разглагольствовал о своих обширных планах. Соглашался со всем, что говорил ему дедушка, и даже работал вместе с ним на плантации, выращивая чужую кукурузу.
Время от времени он ездил в город, выправив все документы, и иногда брал меня с собой. Но почти ни с кем не разговаривал. Он любил заходить в бар и пить пиво в одиночестве, однажды и меня угостил, спросил, не хочется ли мне закурить, а я покраснел со стыда.
Я уже тайком курил в школе, поэтому отвернулся и пробормотал что-то такое, чего и сам понять был не в силах.
— На, кури, — сказал папа, протягивая пачку.
