«Вот так нора!» – удивилась Алёна.
Она села на лавку. Голова была тяжелой, клонило ко сну.
– Да ты никак спишь? – раздался голос над Алёной. – Откушай сперва.
Алёна с трудом подняла голову. На нее смотрели искристо-карие глаза женщины, мягкая улыбка излучала доброту. Женщину она узнавала и не узнавала. Голос был тот же, но сама она преобразилась неузнаваемо. Это была девушка восемнадцати – двадцати лет. Черные как смоль волосы ее дикими волнами разметались по плечам. Верхнего платья на ней не было, а легкая светлая рубаха при каждом движении трепетала, мягко облегая статную фигуру.
– Чего так смотришь? Не узнаешь? – и она рассмеялась. – Я это, я!
Незнакомка поставила на стол молоко, положила кусок хлеба.
– Чем богаты, тем и рады. Не обессудь за угощение.
Алёна перекрестилась на образа и принялась за скромную трапезу.
– Откель будешь? – спросила девушка.
– Арзамасская я.
– Зовут-то тебя как?
– Алёною.
– А меня Ириною нарекли. Ты ешь, ешь, а я пока тебя разгляжу.
– Чего меня разглядывать, не икона, чай.
– Да нет, ты базенькая. Такую-то красоту да за монастырские стены! Не жалко?
– А сама-то ты чего здесь сидишь? Это, чай, не лучше монастыря будет.
– Я с отцом. Не могу его оставить, болеет все, – и, помолчав, добавила: – Да ты его видела…
Алёна удивленно вскинула брови, догадываясь.
– Не старец ли проповедующий твой отец?
– Какой он старец? – возразила Ирина. – Ему за сорок токмо и перевалило.
Помолчав, она рассказала:
– Жила я с батюшкой моим и матушкой в селе Аламасове. Может, слыхала про то село?
Алёна утвердительно кивнула головой.
– Ну так вот, – продолжала Иринка. – С той поры, поди, лет шесть минуло, а то и поболе. Управляющий наш, Ешка Басыров, до людей что зверь, совсем мужиков извел, да и бабам от него никакой жизни не стало. А хозяйство-то у мужиков наших слабое, все в долгах, как в шелках. Но он тем-то и держал село в кулаке. Чуть что не по нему, кричит: «Вези недоимок за пять лет!» А где столько мужику взять. Вот и терпели, и потакали ему во всем. А тут на беду – засуха, недород великий приключился… заголодовали мужики, затосковали. Токмо управляющий наш, Басыров, и слушать не хочет про недород, твердит себе одно: «Вези хлебушко на приказной двор!» Мужики и так, и этак его уговаривали, и умасливали, и посулы несли у кого что было, а он все на своем стоит: «Хлебушко подавай!» Аламасовские мужики тихие, смирные, а тут не стерпели: слово за слово, грозиться начали, а там и до кулаков дело дошло. Глядь… а Басыров-то дух и испустил. Хлипким оказался. Ну, мужики вгорячах двор басыровский размели, избу запалили, женку да детишек басыровских в воду бросили, а как пыл-то поостыл в горячих головах, призадумались. Отец мой и предложил сокрыться в лесах. Так и сделали. Отыскали большую поляну, распахали, хлеб засеяли. Да не пришлось убирать хлеб тот. Выследили служки дворовые нарышкинские схорон тот, привели стрельцов, а те наскочили ночью на землянки, кои выкопать тогда успели, да в коих и зиму зимовали, повязали мужиков, бросили на телеги и повезли в Нижний Новгород, а оттуда и в саму Москву на суд и расправу.
