– Да ты не прибедняйся. Чай, с шишей базарных поболе откупного берешь, – и, сверкнув глазами, угрюмый стрелец оттолкнул Петра от себя.
– А ты видел? Видел? – замахал руками Петр.
– Не видел бы, не говорил, – медленно выговаривая слова, произнес стрелец и, прибавив шагу, нагнал десятника.
– Вояки, – кивнул он на ругающихся Петра и Семена. – Что куры, раскудахтались.
– Да какие с них вояки, – усмехнулся стрелецкий десятник. – Днем в ларе приторговывают, а ночью в караулке отсыпаются. Вот и вся их служба.
– Их бы в Нижний на годик отправить, пузцо-то быстро растрясли за разбойными по лесам гонямшись.
– Что верно, то верно, – согласился десятник. – Там, чай, торговлишкой заниматься недосуг.
Десятник огляделся по сторонам и не торопясь вынул из ножен саблю.
– Ты чего? – удивился стрелец.
– Место сие мне не по нутру, да и сойка тарахтит что-то.
Угрюмый стрелец тоже огляделся. Телега въезжала в густой ельник, сплошной стеной обступавший дорогу.
– Гибельное место, впору для засады, – согласился угрюмый. И тут ветви елок раздвинулись и на дорогу выскочили полуголые черные люди с дубинами, заступами, топорами в руках. Десятник сразу признал в них работных будного майдана.
Прижавшись спиной к раскидистой сосне и отбивая удары нападавших, десятник видел, как один за другим пали его товарищи, как барахтался в телеге дьяк, отбиваясь от наседавших на него двух дюжих мужиков. Краем глаза он заметил, как молодой курчавый паренек подбирался к нему сбоку, держа в руках топор. Вот он размахнулся… Десятник присел, и когда топор прошел над головой, он ткнул снизу вверх парня саблей в лицо. Тот, выронив топор, закричал дико и упал навзничь. Лошадь, испугавшись крика, заржала и понесла, давя мужиков, стоявших на дороге. Это последнее, что видел десятник. Страшный удар дубины по голове оборвал его жизнь.
Первун отбросил уже ненужную дубину и огляделся. Убитых было немного: четверо стрельцов да трое работных, а вот пораненных было поболе. Отдельных из них уже перевязывали, и на черных телах появились такие же черные от крови и грязи повязки. Другие же корчились в траве от боли, зажимая пораненные места.
– Ну что, мужики, – тихо сказал Первун. – Предадим убиенных земле да и думать будем, что делать дале.
– Уже удумали, – выкрикнул злобливо кто-то из мужиков. – Всем, почитай, виселица теперь.
– А все ты, Первун, виноват: за бабу сколь мужиков полегло. – Работные недовольно загудели.
– Никого Первун не неволил, – заревел вотшарь Данило, поводя на мужиков выпуклыми мутными глазами. – Сами пошли вольно-волею, а посему всяк на себя вину и ложи!
