И как не радоваться, что немецкое фриштикать, некогда столь популярное в обиходе столичных (да и провинциальных) чиновников, всюду заменилось русским завтракать…» (57–58).
С другой стороны, он благословляет «тяготение» к иностранным словам:
«…не смешно ли дрожать и бояться, как бы не повредило ему (языку. — К. Я.) какое–нибудь залётное иностранное слово!» (67).
«Замечательно, что русский народ… нередко отвергает существующее русское слово и заменяет его иностранным» (93).
С одной стороны, К. Чуковский отмечает силу и выразительность чистого русского языка:
«Даже в те эпохи, когда в язык проникает наибольшее число новых оборотов и терминов, а старые исчезают десятками, он в главнейшей своей сути остаётся все тем же, сохраняя в неприкосновенности золотой фонд и своего словаря, и своих грамматических форм, выработанных в былые времена. Сильный, выразительный и гибкий язык, ставший драгоценнейшим достоянием народа, он мудро устойчив и строг» (43).
С другой стороны, говорить на чистом русском языке, по его мнению, значит говорить «на каком–то упрощённом, облегчённом, обеднённом языке» (87).
Но кто же прав?
В некоторых литературных кругах утвердилось мнение, что прав Корней Чуковский. Когда заходил спор об иностранных словах, говорили: «Этот вопрос блестяще решён К. Чуковским в книге «Живой как жизнь». Она была переиздана, вошла в Собрание сочинений писателя. Наконец, книга рекомендована для изучения студентам–словесникам.
В то же время судьба книги А. Югова сложилась не так счастливо. И даже при самом издании она почему-то лишилась одной из важных глав — «Против жёлтых билетов» («Нева», 1962, № 1), где А. Югов выступил против «проекта», всерьёз предложенного, — выдавать «жёлтые билеты» всем, кто тяготеет к просторечию. Эти билеты, писалось в статье «Всей громадой», напечатанной в «Известиях» (1961, № 168), «следовало бы специально предназначать для тех все ещё многочисленных граждан, которые не успели ещё изжить старые грехи просторечия. Эти грехи они получили от предков… В большинстве это люди пожилые, вышедшие из тёмной и косной среды». То есть под флагом борьбы с темнотой и косностью предлагалось отвернуться от народности русского языка, от того, что Пушкина сделало Пушкиным, Крылова — Крыловым и т. д. (Справедливо вспоминал А. Югов и слова Лыва Толстого: «Мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим».) А к чему повернуться? Видимо, к так называемой гладкости, которую Толстой считал «дурным» языком, и опять–таки к языкам иностранным?
