Лицо отца было плоским, как бы вырезанным из дерева, и почти всегда неподвижным. Его голос звучал тонко и сипло, и пользовался он им только в случае необходимости. За него все делали руки, они были его языком. Два дня после смерти матери он рубил на зиму дрова, рубил и пилил даже после наступления темноты, зажигая фонарь, который подвешивал к потолку. А через три недели косилкой ему оторвало правую руку.
После этого наша жизнь быстро изменилась. В ту зиму он привез домой женщину из Бакхэннона. Ее волосы были вытравлены добела, поэтому мы с Инид называли ее “хлопковой головой“, а голос ее был способен резать, кромсать и сдирать кожу с тела человека. Долгие холодные месяцы они сидели на кухне, пили и дрались. А весной они продали ферму, чтобы расплатиться с долгами, и вместе уехали в Блуфилд.
Мою мать звали Эстер. Она была худенькой и светловолосой, и по-своему такой же молчаливой, как отец. Она постоянно напевала что-то под нос, все время, пока стояла у плиты, стирала, месила тесто, перебирала бобы, заготавливала продукты на зиму, вязала, шила, штопала одежду, подметала пол, работала в саду, словом, занималась домашними делами. Она была теплой, с легкими руками, нежной, когда кто-нибудь из нас болел, ушибался или переживал, но, как и отец, помогала тебе своими руками, своим присутствием, телом. Она распоряжалась очень просто: «нужны дрова, Рой», а ее упреки были еще проще: «осторожно!» или: «стыдно, стыдно, Инид». За ужином все молчали. Закончив молитву, мы передавали друг другу тарелки, ели, и никто не произносил ни слова. Мы жили в молчаливом доме, Инид и я были молчаливыми детьми. Чему бы родители нас ни научили, но не дали нам средства выживания, не дали слов, оружия. В поисках спокойной жизни Инид вышла замуж за первого человека, который сделал ей предложение, а я с необыкновенной скоростью угодил в тюрьму.
В воскресенье, накануне того дня, когда должен был приехать Тэгг, я сказал Оскару: — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы выйти отсюда?
— Я об этом думаю каждый день.
— А по тому, как ты говорил на днях, я решил, будто тебе здесь начинает нравиться.
— Черта с два. Я начинаю привыкать к этой мысли, только и всего. Мне сидеть здесь либо всю жизнь, либо девяносто девять лет, а это — одно и то же. Если мне повезет, я, может быть, доживу до ста лет. Значит, мне еще оставаться здесь сорок пять лет.
— Задолго до этого срока тебя освободят под честное слово.
— Это, конечно, будет прекрасно. Стало быть, мне будет не сто лет, а семьдесят пять. Я буду шляться по улицам в дырявых башмаках и накачиваться дешевым вином из картонных пакетов.
