Конечно. Похоже мое присутствие ее нисколько не раздражало — она выдернула несколько прядей и отдала мне.
Они нам помогут, — сказала я, любуясь, как они мерцают. Попробовать, что ли, растолочь их.
Хорошо, — сказала она. — Хорошо мыслишь.
Вы-то как? — спросила я.
Сегодня луна, скоро солнце, — сказала она. — Я кое-что слышала.
Что?
Скоро солнце. Как подвигается луна?
Тяжело, — сказала я. — Правда тяжело. Ваши волосы помогут, но отражать?
Бери голубое, — сказала она.
Какого рода?
Нескольких, — ответила она. Голос ее ослаб, но я различила за ним сталь — мысленно она перебирала ларцы. — Бледно-голубое, но не бойся и темного. Никогда не бойся темных тонов.
Я почти не умею смешивать краски, — сказала я. — Вам очень больно?
Нет, — сказала она. — Просто слабость. Луна проще, чем ты думаешь, — сказала она. — Голубое, потом черное, для теней.
Черное? Для этого платья?
Чуть-чуть, — сказала она. И вырвала еще несколько прядей волос. Держи, — сказала она. И, — сказала она, — опаловая стружка, есть у вас такая?
Слишком дорого, — ответила я.
Загляни в рудники. Там всегда стружка найдется. Возьми опалы, настругай и добавь к прочим краскам — в новом ларце. Опаловом. Ты знаешь, что король надумал жениться на собственной дочери? — В глазах ее на секунду полыхнул гнев.
Что?
Внеси в платье и это, — сказала она. Голос ее упал до шепота, но каждое слово звучало резко и ясно. Гнев, — сказала она. В платье должен присутствовать гнев. Луна — наша водительница. Не следует приказывать дочери выходить за отца, — сказала она.
Внести в платье гнев?
Когда будешь смешивать краски. Поняла? Когда добавишь опаловую стружку, так? Платье должно войти в ее приданое, но пусть оно даст дочери силу, потребную для побега. Ладно?
Она смотрела на меня сверкающими глазами, такими яркими, что мне захотелось внести в платье и их.
Ладно, — упавшим голосом ответила я. — Только я не уверена…
В тебе это есть, — сказала она. — Я вижу. Правда. Иначе никогда не поручила бы тебе такую работу.
После этого она отвалилась на подушки и через секунду заснула, очень усталая.
Возвращаясь через рощу низкорослых дубов, я чувствовала себя, как обычно — и тронутой, и никчемной. Потому что увиденное ею во мне вполне могло быть порождено высокой температурой. Или галлюцинацией? Разве она не знает, что я получила работу лишь потому, что, встретив Эстер на ярмарке, похвалила ее шарф — а держусь на ней потому, что вовремя выношу мусор? И кто бы сказал, что в этом есть хоть что-то стоящее? Да и во мне самой?
