Оборотень | страница 99



Как давно, как давно и странно…

Великосветская барышня и сын бедного портняжки

Эрлинг приподнялся на локте и наблюдал за Фелисией — она курила, стоя посреди комнаты и глядя куда-то вдаль.

— Я думал о войне, — сказал он. — Тебе не кажется, что все мы как будто лжем, когда теперь говорим о войне? Мы как будто рассказываем сон и пытаемся убедить себя в том, что это было на самом деле. Вспомни Яна. Его рассказ, как он выполнял то задание, ты знаешь, о чем я говорю. Сегодня кажется, что это рассказывает паралитик. Я порой удивляюсь, неужели все так и было? Между прочим, мне недавно приснилось, что я проснулся, разбуженный сном об атомной войне, — наверное, я думал о ней. И я испытал огромное облегчение, что никто не бросал бомб на Хиросиму и Нагасаки и что меня больше не будут мучить мысли о детях супругов Розенберг.

Фелисия глубоко затянулась, не двинувшись с места. Голос ее звучал низко и незнакомо, изо рта медленно поднимался густой дым.

— Хорошо, что ты проснулся во сне, чтобы вспомнить о них.

— Ты стоишь слишком далеко, иди сюда, — позвал он.

— Эрлинг, солнышко, мне хочется немного остыть.

В нем что-то дрогнуло. Она никогда не называла его так.

— В пятницу произошел один случай, он-то и выгнал меня из дому и заставил приехать в Венхауг. Иди сюда, Фелисия.

Она погасила сигарету о печку и снова легла рядом с ним. Он обнял ее за шею.

— Вчера вечером мне нанес визит Турвалд Эрье, помнишь, Запасной Геббельс из Уса?

— Как посмел один из тех, кто избежал виселицы, явиться к тебе?

Не шевелясь и не прерывая, Фелисия слушала его рассказ.

— Я вышел из себя. Мне было противно и стыдно, что он осмелился явиться ко мне. Он отравил мой дом. Я был страшно оскорблен, но ведь мы еще многого не уяснили даже для самих себя. Передо мной стоял этот отвратительный тип, убийца самого худшего толка, а я почему-то думал о нашей доле вины, я много думаю о ней в последнее время. Все эти люди выросли в норвежской среде, у них были норвежские родители, и они сами, как и мы, норвежцы. Это мы их создали. Оправдать предателей нельзя. Нельзя простить им их низость. Но надо признать: есть и наша доля вины в том, что в стране оказалось так много подобных людей. Виноваты и они, и мы. Почему они попались в такую явную ловушку? Как установило следствие, Квислинг не был душевнобольным, но он был сумасшедший, совершенно одержимый. Почему он оказался государственным советником в норвежском правительстве? Ведь его туда ввели не немцы, не норвежские нацисты? А этот Турвалд Эрье с его собачьей головой? Этот золотой представитель не одной тысячи этих безнадежных личностей? Он явился ко мне и хотел заключить со мной сделку, хотел, чтобы я заплатил ему за то, что принадлежит мне! Когда я выставил его за дверь, у меня как будто почва ушла из-под ног. Я не мог оставаться дома и позвонил в Венхауг. Странно, Фелисия, после его ухода я искал утешения в мыслях о нашей встрече, когда я вернулся с Канарских островов — само по себе это не странно, странно то, что ты здесь сегодня тоже вспоминала о той встрече. Я приехал, чтобы увидеть твое лицо и избавиться от скорби, которая охватила меня сегодня утром. Приехал за помощью, и ты помогла мне. Я не собираюсь задерживаться у вас надолго, но сказал своему адвокату, что живу здесь и что украденные вещи следует доставить сюда. Ты знаешь, эти картины висели в нашем с Эллен доме. У вас с Яном должно быть другое отношение к ним, не такое, как у меня, посмотрите и решите, оставите ли вы их себе, продадите или подарите кому-нибудь. Турвалду Эрье в любом случае придется с ними расстаться.