Эрлинг хотел прервать ее, но она крепко схватила его за руку и продолжала:
— Ведь ты понимаешь, Эрлинг, что… все наши поступки должны находиться в равновесии… мы должны следить, чтобы чаши весов уравновешивали друг друга… и потому никто, кроме Яна, не мог быть отцом ребенка, если бы я решила рожать. Вы с Яном друзья. Ты уже много лет приезжаешь к нам в Венхауг и должен понять, что в противном случае равновесие было бы нарушено…
Она заторопилась, чтобы закончить свою мысль:
— К тому же у тебя в Венхауге уже есть дочь, и все прекрасно понимают, что я ни при каких обстоятельствах не могла быть матерью Юлии. Разве мой поступок не отвечает тому, что я называю сохранением равновесия? Ты обманул меня, когда мне было семнадцать, бросил и тут же, можно сказать за углом, заимел ребенка от другой женщины. Разве я не права? Так не пытайся теперь, после того как ты со своей известностью, опытом и очарованием вскружил голову школьнице, говорить, что я поступаю неправильно…
Эрлинг встал. Он поднял Фелисию со скамьи и прижал к себе.
— Хватит, — сказал он. — Пойдем в дом.
Эрлинг проснулся от доносившихся из кухни звуков, комната была залита солнцем. Он спал так крепко, что, проснувшись, не сразу сообразил, где находится. Он опасался, что, открыв глаза, окажется совсем не там, где ему хотелось бы, что он обнаружит незнакомую комнату или, хуже того, увидит кого-нибудь, с кем ему, голодному, неумытому и злому, придется разговаривать натощак.
Однако он был дома, в своей спальне, и Фелисия наконец-то была рядом. Как он тосковал по ней! Эрлинг выгнулся, а потом потянулся, с наслаждением ощущая каждую жилку, каждый мускул, еще раз блаженно потянулся и зевнул, как собака. Он распрямлялся, словно ребенок после рождения.
Запахло кофе. За окном пели птицы, и он различал девственные очертания берез, которые не сегодня завтра должны были зазеленеть. Утро было тихое и ясное. Солнечные пятна на полу разбудили в Эрлинге радость. Должно быть, он здорово проспал, если солнце уже заглянуло к нему в окно. Ему захотелось обнять Фелисию, но он удержался. Сперва нужно встать, почистить зубы, умыться, а уж потом можно будет снова забраться в постель. Одно цеплялось за другое. Эрлинг часто читал, как человек, разбуженный утром поцелуем, тут же начинал заниматься любовью (иначе истолковать все эти слова и мысли было просто невозможно), — ни о каком кофе не было и речи, а стакан пива показался бы возмутительным нарушением стиля. Потом любовники долго болтали о всяких приятных пустяках, а тем временем обладающий воображением читатель страдал за разбуженного поцелуем героя, который должен был думать сейчас совсем о другом.
