Вертухайке тоже наскучило идти молча, она спросила:
— О чем думаешь, Малявина?
— Во-первых, думаю, куда вы меня ведете? А во-вторых, меня интересует, где 103-я камера..
— Зачем она тебе?.
— Там Маяковский сидел.
— Правда? — оживилась спокойная до тупости вертухай ка.
— Да.
— А за что он сидел?.
— Был 1909 год.
— А-а-а, — протянула вертухайка, будто знала, что значил этот год в жизни поэта.
Я продолжаю:
— Маяковский говорил, что в Бутырках, в 103-й камере, у него был важный момент в жизни.
— Еще бы!
Не очень поняла меня вертухайка. Спросила:
— Он что, сердитый был? Да?
— Всякий. Вот, к примеру, в зале, где он выступал, кто-то крикнул: «Мы с товарищами читали ваши стихи и ничего не поняли». Маяковский ответил: «Надо иметь умных товарищей». Или: «Ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают». А он отвечает: «Мои стихи не море, не печка и не чума».
Вертухайка развеселилась.
Я остановилась и в упор ее спросила:
— Куда ведешь?..
Она:
— Не останавливайся, Малявина. Нельзя. На «спецы» тебя переводят.
— Зачем?
— Откуда я знаю?
— Там плохо?
Молчит.
— Там хуже, чем в 152-й?
— Хуже.
32-я спецкамера.
Нет, кто-то явно издевается надо мной.
Синяя от дыма маленькая клетушка, сырая и душная. Как в подземелье. Я поняла, что это или подвал, или чуть выше. Оказалось — «чуть выше».
Четыре женщины курили самокрутки, пятое место было свободным. В камере от стола до железной двери один шаг, тут же параша, тут же буквально друг на друге четыре обитательницы этого ада.
Мое место, слава Богу, наверху. Окно небольшое, как раз на уровне моей шконки, и параша внизу, а не перед носом.
Эти четверо поленились лазать наверх — вот глупые!
Я успокаиваю себя: «Конечно, это лучшее место…»
Сразу мне учинили допрос, чего обычно не делается. Вновь пришедшие сами о себе рассказывают, если сочтут нужным.
А здесь — сразу в душу…
Особенно усердствовала Валя, пожилая женщина с острыми маленькими глазками. За что да почему, когда да как меня взяли?
Не стала я рассказывать. Просто назвала статью и сказала, что я ровно месяц как в заключении.
Забралась я к себе наверх, и грустно стало до невозможности. Тоска меня взяла. Там, в большой камере, я чувствовала, что нужна, и это даже радовало меня.
Здесь была совсем другая атмосфера, тяжелая.
Я стала разглядывать лица.
Валя с колючими глазками — рецидивистка, сидит по 144-й — воровство. Основная масса Бутырки имеет 144-ю или 206-ю — хулиганство.
Птичка в той камере все пела: «Ах, Бутырская тюрьма, лестница протертая, заебла меня статья сто сорок четвертая…».
