Через неделю машина была готова, и отчим поставил ее в запасной гараж, а еще через неделю он неожиданно умер. Ему было пятьдесят два года. Он переутомился на работе, и отказало сердце.
Гену и Серегу я больше не видел и, наверное, никогда не увижу, но я продолжаю думать о них. Мысленно я следую за одним из них с момента пробуждения и до вечернего пира с напарником.
Наверное, он женат и делит с женой одну из двух комнат, а в другой обитает его престарелая мать. Будильник на телефоне звонит в полшестого утра, он выключает сигнал и несколько секунд лежит, прижимая телефон к груди, смотрит в темноту, в потолок. Жена шумно поворачивается на бок, спиной к нему, проходят еще секунды, и она спрашивает: «Ты не уснул там?». Он не отвечает, садится на кровати, откинув свое одеяло, сует ноги в тапочки, бросает взгляд на задернутые шторы с парой тусклых размытых световых пятен от уличных фонарей, выходит из комнаты и плотно прикрывает дверь. Жене вставать на два часа позже. Она не ездит на работу в Москву, чтобы оставалось время на хозяйство.
Голый, в одних тапках, не включая свет, он проходит в дальний конец кухни, наливает полный чайник воды, ставит кипятиться. Выходя, по привычке оглядывается, убедиться, горит ли оранжевый огонек в темноте. Фонари щедро льют бледный свет сквозь тюль, от оконной решетки на стол падает восхитительная трапециевидная тень.
Он заходит в ванную, закутывается в халат и долго умывается горячей водой, от которой щиплет шелушащуюся кожу. Вернувшись на кухню завтракать, он зажигает свет. Пространство наливается мрачным уютом: тепло и ясность, отделенные парой сантиметров стекла от холодной шершавой темени.
Он завтракает плотно, через силу, запивая чаем со вчерашней заваркой, потому не слишком горячим, так что пить его можно большими глотками, вдоволь смачивая рот. Поглотив бутерброды, съедает полплитки шоколада, а напоследок выпивает пару стаканов кефира, специально выставленного на ночь из холодильника, чтобы не был слишком холодным.
Не убрав посуду со стола, он приступает к сборам. Одежда с вечера висит на спинке стула, рядом стоит сумка-портфель из кожзама; молния специально расстегнута, чтобы он не забыл взять из холодильника бутерброды, завернутые в фольгу, — его обед.
Какие мысли наполняют его утро? Никакие, скорее всего. Так, несутся обрывки фраз, мутные образы, тут же забываются. Важно другое — что он чувствует... Нет, не это. Меня интересует нечто, лежащее на стыке мыслей и чувств, потому что главный вопрос таков: какими средствами ума и души примиряет человек из панельной многоэтажки отвратительность с неизбежностью? За какие маячки приятного хватается он в море беспробудной тоски: одинаковых пробуждений и долгих поездок? Каков личный миф человека, не дающий ему растаять, умереть однажды в электричке от безысходности?
