Так он висел, избавленный почти от всей тяжелой тревоги, от вони и холода и наблюдал, как крыша здания под ним прогибается внутрь. Ему было немного страшно за тело, но больше было отчужденного любопытства. Он не ассоциировал себя с телом. Небо все быстрее чернело, дома города прижимались к земле, сливались, обращались в черные холмы. Башня стекла вниз, только толстый волнистый столб слегка возвышался над холмами вокруг. Дом под ним поглотил тело, залил его черным битумом. Чувство тревоги, такое привычное, не росло с нарастанием распада. Оно проходило, как отогревается замерзшая рука. На его место пришла скука. Все вокруг стало черно и однообразно, отличить землю от неба становилось все сложнее. Привычных мыслей думать не получалось, потому что графические символы были ему недоступны. Не то что недоступны, даже, а настолько неинтересны, что как будто недоступны. Постепенно скука перешла в ничто, он забылся.
Элабинт проснулся. Над ним было свинцовое небо, он уперся руками в еще мягкий, еще ноздреватый материал. Он огляделся. Крыша еще шла волнами в половину человеческого роста, но была уже довольно ровная. Столб башни доходил уже, наверное, до половины ее максимальной высоты. Он смутно помнил, что с ним что-то было вчера странное в конце цикла, будто он бодрствовал дольше обычного и чувствовал себя лучше. Ближе к пику цикла в его памяти зашевелились смутные видения, в которых он видел страшно перекошенный, невозможный мир, в центре которого находилось его собственное, искаженное до неузнаваемости тело.
Чувствовал он себя очень бодрым, а когда лепил баллончики с краской, показалось, что слепил их быстрее обычного и более яркими. После пика он смотрел на город лишь столько, сколько самые парапет крыши его дома сохранялся неизменным на вид. Уловив первый же признак распада, Элабинт ушел на ровную площадку в глубине крыши и лег на спину. Небо вскоре начало качаться: оно то приближалось, то взмывало ввысь, иногда почти сливалось с ним и светлело слегка, потом снова темнело и отдалялось. Беспокойство распада, начинавшее шевелиться в душе, вскоре притупилось. Поток мыслей почти замер. Кажется, он забылся, и вдруг очнулся, увидел мир скошенных параллелепипедов вокруг, в середине которого находилось тонкое длинное тело с грязным песочного цвета столбом над плечами. И он вспомнил, что с ним было в конце прошлого цикла, мысли и впечатления, темнеющий мир и постепенно нарастающую вялость скуки. Он подумал, не знаками буква, складывающимися слова, а как-то иначе, не визуально, подумал: вот оно какое, беспамятство предателей, вот чего избегали гончары, теперь я знаю, что предатели есть, по крайней мере один есть, я, и теперь я знаю, чем в действительности предатель отличается от гончара, он видит намного больше.
