— А! Пришёл еси? — увидел Павла отец благочинный. — Чего же не встал в сослужение?
— Не всталося, батюшко. На Матрёнку глядел да на этого… Срамной больно…
— А ты, брат, не срамной? Всё дуришь, слыхать? Ладно, пойдём в дом. Сергий, гляди, кого Бог послал. Явился чернец-то наш.
— Павлушка? Знает время!
Вошли в дом, разделись в прихожей до шёлковых дорогих стихарей и подрясников. И Павел приткнул свою брезентину с краешка — так уж он привык в этом доме оставаться в сторонке до времени. Бывал он тут не раз, когда еще матушка Светлана жива была (теперь Сергий вдовствует). И тогда, бывало, он сторонкой, сторонкой, пока шалость не забирала. А уж забирала — держись! — дом ходуном ходил, животы ломило от сотрясения. Бывало, рожу и руки сажей вымажет, к подряснику хвост мочальный привяжет, выберет яблоко, и давай Светлану обхаживать. Матушка Светлана тоже весёлая была — кусала с ним от одного яблока, обнимала Павла, мазалась об него сажей, потом других гостей мазала. Архимандрит Ювеналий как-то до того усмеялся, что потерял силы, и скоро сморился ко сну, протянулся на диване. Павел и над ним нашёл, как посмеяться: привязал к бороде шнурок с ботинком протодиакона Исайи. Ювеналий, хоть и пьян был, но очнулся, схватил ботинок, да в Павла, а шнурок-то крепко к бороде был прихвачен! Хохоту было до слёз.
И теперь Павел разделся сторонкой и сел в уголок, за телевизор. Его кружило от голодной слабости, а посреди гостиной стол прогибался от всякой всячины.
— Ну-ка, где чернец-то наш? — спросил Сергий красивым голосом. — Опять мышью сидит? Исайя, дай-ка его сюда.
Двухметровый Исайя, заросший рыжими жесткими кудрями, вскинул рукава стихаря, шагнул к Павлу, набычив крупную голову. Павел увидел, что и гости, и хозяин уже хорошо выпивши, и сообразил, что сейчас ему достанется ради первой потехи. Из гостей чином выше благочинного протоиерея Василия никого нет и, уж, конечно, потеха будет большая — стесняться некого.
— Сам выйду! Сам выйду! Не трогай меня! — запросил Павел, прячась в самый угол.
— Чтой-то ты, брат, плохой в зиму-то идёшь, — сказал Исайя и махнул рукой. — Погоди, чернец, напьюсь — лихо тебе будет.
— Чур, прошлое не вспоминать, братия! — коротко сказал Сергий и пригласил к столу: — Что же, братья, возлюбленные сотаинники благодати Святаго Духа, помолились во славу Господа нашего, теперь выпить пора, Божьей милостью. Что уж Бог дал, не обессудьте, кто подавится.
Гостей было мало: благочинный отец Василий, протодиакон Исайя, староста Николай, дьяк Геннадий и иеромонах Павел. Ждали владыку и архимандрита Ювеналия, но те выехали в Москву встречать которого-то экзарха. Стол, однако, остался достойным чрева архиепископа, и убранство дома было богатое. В углах гостиной, среди полированной мебели, в тонких подсвечниках из чернёного серебра с золотом горели витые свечи из чистейшего воска. От их ровного свечения поблескивали углы шкафов с книгами, рамы картин и золото домашнего иконостаса. Было тепло, пахло свечами и открытыми винами. Сергий жил на широкую ногу, он был умён, красив и прост, как католический крест, временами любил пображничать, и каждый день его ангела был известен в епархии обильным угощением и чудачествами. Для чудачеств среди высоких санов епархии приглашались в дом шутники, вроде Исайи, Геннадия и Павла. Нынче он оплошал с гостями, но и в этом, кроме расстройства, есть удовольствие — вольнее будет подурить, если вздумается.
