Может, я и сам, в нынешнем своем положении, когда вроде меня и знают, а толком почти никто не читал, потому что все слишком заняты собою, когда одиночество и затворничество давно стали для меня привычными, когда я годами сознательно живу в стороне от суеты и хаоса, – такой же сфинкс?
Чего же вам надо еще? Вот надпись. Текст. Читайте! Чай, грамоте обучены.
Что-то с памятью у людей происходит нехорошее. Их лишают памяти. Лишали вначале исторической памяти – по счастью, она, затаившись надолго, уцелела. Теперь лишают памяти на слово, на культуру. Тоже вряд ли выйдет. Но больно все это видеть и понимать.
Есть такой, совсем старый, середины шестидесятых годов, очень характерный анекдот.
На торжественном собрании, с трибуны, ветеран войны рассказывает о том, как они брали бруствер. «Взяли мы бруствер. Поднялся я на него. Посмотрел налево —… твою мать! Посмотрел направо —… твою мать! Посмотрел назад —… твою мать! Посмотрел вперед —… твою мать!» Голос из зала: «Ну, б…, и память у тебя!.»
Анекдот, по-моему, с глубоким и трагическим смыслом. Отсюда, наверное, и пошло тогда выражение: память у тебя, как у ветерана.
Был в эти же годы еще один замечательный анекдот. Очень мы его любили.
Едут люди мимо болота. Смотрят – а в болоте мужик стоит, по шею в тине. Одна голова наружу торчит. Люди ему кричат: «Мужик, ты что там делаешь? Вылезай скорее! А то утонешь!» – «Ах, отстаньте!» – отвечает мужик. «Мужик, ты что, сдурел? Давай выбирайся сюда. Мы поможем». – «Да отстаньте вы от меня!» – отвечает мужик. «Слушай, мужик! Ты что, спятил, что ли? Ведь погибнешь там зазря. Выползай из болота. Ну что ты там делаешь?» – «Ну живу я здесь, живу!..»
Вот это «ну живу я здесь, живу!» очень многое объясняло.
Ничего, восстановится, сохранится народная память. Ведь память и речь неразрывны. Они всегда – заодно. А вот в какой стране – и в какой среде – будем жить мы, это нам с вами все-таки надо решать – всем, разумеется, миром.
Разошлись мои книги по белу свету. Снова их в путь потянуло.
Странничество и затворничество – две их основных, с разной периодичностью чередующихся ипостаси, то есть – две сущности, два лика.
Издавна только так и бывает с моими текстами.
Для меня написанная книга – прежде всего произведение, за которое я спокоен, потому что работа завершена, и я отвечаю за нее, за ее уровень, за каждую букву, за каждую мысль. Эта книга может быть изданной, рано ли, поздно ли, а может годами, даже десятилетиями находиться среди моих бумаг, и у меня никогда не возникает желания брать рукопись в охапку, мчаться с нею по знакомым, всем ее читать, всех незамедлительно ставить в известность – вот, мол, глядите, что я новенького написал. Я доволен своим трудом – сам доволен, – и это вполне меня устраивает.
