Укрощённая светом бездна
не достигнет глазного дна.
Смыслы смутные ловит слово,
но оно и привносит свет:
лишь расплещется луч – и снова
мрака подлинной тайны нет.
* * *
Когда смыкается печаль
над выщербленным суесловьем,
то переход к иным речам
природой ночи обусловлен.
Он обусловлен тишиной,
дождём, распластанным по крышам,
и очень внятною виной,
чей голос в гомоне чуть слышим.
Тогда являются слова
о том, что якобы забыто,
и – распрямляется трава
из-под глумливого копыта!
Разъятые на «я» и «ты»,
мы искренности не стыдимся –
так разведённые мосты
томит желание единства.
Мосты, естественно, сведут.
Сомкнётся линия трамвая.
Загомонит весёлый люд,
друг дружке медь передавая.
* * *
Что остаётся в амальгаме,
когда смыкается земля?
Я отражаюсь вверх ногами
в краплёной карте февраля.
Здесь нет меня как такового,
есть штемпель смазанный: транзит.
По полю зренья бокового
бесшумно ящерка скользит.
Просёлок
Сегодня – солнце. Золотом пылинок
пронизан терпкий воздух и согрет.
Но кое-где сырой ещё суглинок
послушно отпечатывает след.
Тень под ногами – чёрная на жёлтом.
Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.
Но позади – ты только что прошёл там –
сочится влага в лунки от подошв.
И это – взгляд. Так смотрит невидимка.
Что знает эта зрячая вода?
Земля молчит. Над нею, словно дымка,
сгущается безмолвное: «когда?»
Пустырь как цитата
По соседству с термитным кварталом
лёг и в сон погрузился пустырь.
Он дарован зверушкам картавым,
ржавым тросам да травам густым.
Он изрыт, как ломоть, что оторван,
он изрезан небрежным ковшом.
По сырым и извилистым тропам
я не раз, спотыкаясь, прошёл.
Оступлюсь – он тяжёлые веки
приподнимет – и снова смежит.
Он не ищет любви в человеке
в этом веке; он просто лежит.
Он не знает ни поз, ни ужимок,
навсегда он решился уснуть.
Пусть впечатался след мой в суглинок –
он его не затронул ничуть.
Весь в репьях, выходил я к асфальту.
Было странно легко на душе.
Я его заучил, как цитату,
но откуда – не вспомнить уже.
Гефсиманский мотив
Эта зыбкая твердь,
эта слякоть ночных перекрёстков,
этот рельсов извив,
под фонарным лоснящийся взмахом,
эти псы вдалеке
с мелко-чётким, как буковки, лаем,
этот воздух сырой,
от которого кариес в шоке,
этот голос впотьмах,
что бормочет несвязные строчки, –
это всё лишь затем,
чтоб ты знал, чем закончить период:
и, упав на лицо,
умолял пронести эту чашу…
