Он постучал в дверь.
Мальчишки стояли и ждали на дорожке.
Дверь отворилась. Том вошел в дом. Минута тянулась долго-долго, стайка мальчишек стояла на улице, не мешая холодному ветру пробирать до костей, замораживать самые ужасающие мысли.
— Ну что там? — беззвучно кричали они перед закрытым домом, запертой дверью, перед темными окнами. — Ну что?
И вот дверь открылась, наконец-то Том вышел и остановился на крыльце, плохо соображая, где он и что с ним.
Потом поднял глаза и увидел друзей, которые ждали его — за миллион миль отсюда.
Том спрыгнул с крыльца, крича во все горло:
— Ура! Ура! Ура-а-а!
Он бежал по дорожке, крича:
— Все в порядке, он в порядке, он жив! Пифкин в больнице! Аппендикс себе вырезал! Сегодня, в девять вечера! Успел вовремя! Доктор говорит, что он молодчина!
— Пифкин?..
— В больнице?..
— Молодчина?..
Все охнули, будто кто дал им под ложечку. Потом задышали часто, шумно, это был дикий крик, нестройный вопль торжества.
— Пифкин, о Пифкин, Пиф!
Ребята стояли на пифкинском газоне, на дорожке перед пифкинским крыльцом, перед его домом и в немом изумлении переглядывались, улыбаясь все шире, а слезы набегали на глаза, и все вдруг заорали, а слезы, счастливые слезы заструились по щекам.
— Вот здорово, здорово, красота, ох как здорово! — приговаривал Том, еле живой, плача от радости.
— Можешь повторить, — сказал кто-то, и он повторил.
И они все сгрудились в кучку и досыта наревелись на радостях.
Похоже, что ночь здорово отсырела от слез, и Том решил всех взбодрить.
— Вы взгляните на пифкинский дом! Стыд и позор! Слушайте, что надо делать!..
Они разбежались во все стороны, и каждый вернулся, прихватив с собой горящую тыкву, и все тыквы поставили рядком на перилах дома Пифкина, и тыквы улыбались до ушей самым беззастенчивым образом, поджидая возвращения Пифкина домой.
Мальчишки, стоя на газоне, любовались этими сияющими улыбками; костюмы на плечах, локтях и коленках у них были порваны в клочья, грим стекал со щек каплями и струйками, и громадная, чудесная, счастливая усталость наваливалась на них, тяжелила веки, наливала тяжестью руки и ноги, но уходить им не хотелось.
И башенные часы пробили полночь — буммм!
И снова, и снова — буммм! буммм! — целых двенадцать раз.
И Канун Всех святых кончился.
И по всему городу захлопали двери, стали гаснуть огни.
Мальчишки начали разбредаться, прощаясь: «Пока!», и «Привет!», и «Будь здоров!», и просто «Будь!», и доброй ночи, да, ночи. Газон опустел, но на крыльце Пифкина вовсю полыхали огоньки свечей, теплые огоньки, теплый дух печеной тыквы.
