«Ах! — воскликнул он, — Значит, у меня совсем нет добродетели! Все меня удручает и приводит в отчаяние».
«Добродетель, — возразил я, — которая была бы всегда одинакова, постоянна, неизменна, — не удел человека. Среди всех волнующих нас страстей разум наш колеблется и помрачается; но есть маяки, у которых мы можем зажечь его факел, — это науки. Науки, сын мой, — это помощь с неба, это — лучи той мудрости, которая правит вселенной и которую человек, вдохновленный божественным искусством, научился удерживать на земле. Подобно солнечным лучам, науки освещают, радуют, согревают; это — божественный огонь. Подобно огню, они подчинили нам всю природу: с помощью их соединяем мы с собою предметы, местности, людей и времена. Это они напоминают нам о законах человеческой жизни, они умиротворяют страсти, подавляют пороки, они воодушевляют добродетель высокими примерами людей добра, прославляя и рисуя нам их вечно чтимые образы. Они — дочери неба, которые нисходят на землю, дабы скрашивать бедствия человеческого рода. Великие писатели, которых они вдохновляют, всегда появлялись во времена наиболее тяжкие для общества — во времена жестокости и испорченности. Сын мой, науки утешали множество людей более несчастных, чем вы: Ксенофонта, изгнанного из своего отечества после того, как он привел туда обратно десять тысяч греков; Сципиона Африканского, утомленного клеветами римлян; Лукулла, познавшего их интриги; Катината, испытавшего неблагодарность своего двора. Греки, столь изобретательные, дали каждой из муз, покровительствующей наукам, одну из наших способностей, чтобы управлять ею; мы должны, следовательно, предоставить им руководить нашими страстями, дабы они наложили на них ярмо и узду. Они должны нести по отношению к нашим духовным силам те же обязанности, какие исполняли Оры, запрягавшие и направлявшие коней Солнца.
Итак, читайте, сын мой! Мудрецы, писавшие до нас, — это путешественники, предшествовавшие нам на пути бедствий; они протягивают нам руку и приглашают нас присоединиться к их обществу, когда все покидают нас. Хорошая книга — добрый друг».
«Ах, — воскликнул Поль, — мне не нужно было умения читать, когда Виргиния была здесь! Она научилась не более меня; но когда она глядела на меня, называя своим другом, у меня не могло быть печали».
«Конечно, — говорил я ему, — нет более дорогого друга, чем возлюбленная, которая любит. К тому же женщине свойственна легкая веселость, которая рассеивает грусть мужчин. Ее прелести гонят черные призраки размышлений. В ее лице есть нежная привлекательность и доверчивость. Какая радость не становится живее, когда она радуется? Чье чело не проясняется от ее улыбки? Чей гнев устоит перед ее слезами? Виргиния вернется более умудренной, чем вы. Она будет очень удивлена, если не найдет сада в полном порядке, ибо она только и думает о том, как бы украсить его, несмотря на преследования своей родственницы вдали от матери и от вас».
