Поль и Виргиния. Индийская хижина | страница 17
В густом леске татамаков, переплетенных лианами, даже в полдень ничего нельзя было различить; с вершины этого большого утеса, выдающегося над горой, виднелись все скалы этой местности, а вдали — море, где иной раз показывался корабль, плывший из Европы или возвращавшийся туда. На этом-то утесе сходились обе семьи по вечерам и наслаждались в молчании прохладой воздуха, ароматом цветов, журчанием источников и последней гармонией света и теней.
Ничего не было милее имен, данных большей части очаровательных убежищ этого лабиринта. Этот утес, о котором я только что говорил вам и откуда на большом расстоянии можно было заметить мой приход, именовался «Открытием дружбы». Поль и Виргиния во время игр своих посадили там бамбук, на макушку которого они поднимали большой белый платок, дабы оповестить о моем приходе, едва только они замечали меня, подобно тому, как поднимают флаги на соседней горе при появлении корабля на море. Мне пришла мысль вырезать надпись на стволе этого дерева. Как ни приятно мне бывало видеть во время путешествий статую или памятник древности, однако еще приятнее было читать хорошо сделанную надпись: тогда мне казалось, что человеческий голос исходит из камня, доносится из глубины веков и, обращаясь к человеку среди пустынь, говорит ему, что он не одинок и что другие люди, в этих же самых местах, чувствовали, мыслили и страдали, как он; а если эта надпись осталась от какого-нибудь древнего народа, которого уже больше нет, она устремляет душу нашу в поля беспредельного и дает ей чувство бессмертия, показывая ей, что мысль пережила даже гибель целого государства. И вот я написал на маленькой мачте Поля и Виргинии эти стихи Горация:
«Пусть братья Елены, прекрасные светила, и отец ветров ведут вас и позволят дуть лишь одному зефиру».
Я вырезал следующий стих Вергилия на корне татамака, в тени которого иногда сидел Поль, глядя на волнующееся вдали море:
«Благо тому, кто знает лишь сельских богов!»
И еще одну надпись — над дверью хижины госпожи де-ла-Тур, где было место их собраний:
«Здесь счастливый покой и жизнь, не знающая обманов».
Однако Виргиния не одобряла моей латыни; по ее словам, то, что я написал над флюгером, было слишком длинно и слишком учено. «Мне больше бы хотелось, — прибавила она, — следующее: «Вечно подвижная, но неизменная». — «Этот девиз, — ответил я ей, — еще более пристал бы добродетели». Мое замечание заставило ее покраснеть.