Крылов послушно оставил корзины, пошел к костру, над которым призывно ухал котелок с толстыми штями — густой просяной кашей, булькал кипяток для чая.
Покойно у реки, просторно. Негромно возятся в ветвях птахи. Всплескивает в воде рыбица. Изредка перекликаются полевые кобылки. Ласкает прохладный ветерок шершавую кожу, пьянит запахами. Красота — словами не выскажешь, раздолье.
— Опять дрыхаешь, лежебок? Эх ты, калина худая!
Лёля походя подергал за рогожку, на которую успел завалиться Акинфий. Сонлив отрок безмерно. Как затаился, не вертится под ногами, значит, кемарит в каком-либо закутке. Песий сын… Ежели б не сиротство горькое, артель давно его из своего ряда вышугнула бы.
Акинфий воровато оглянулся, — на остром веснушчатом лице появилась недетская злоба, — и сунул под нос старика костлявый кулак:
— Во, видал?
Но заметив взгляд Крылова, тут же разулыбался, послушным голосом возвестил:
— Здеся я! Али куда сбегать? — и зелеными пройдошистыми глазами преданно уставился на барина.
— Иди к нам, Акинфий. Ужинать пора, — пригласил тот.
Еще одна причуда у барина — с возчиками кушать, будто с ровней. Хитрит, а может, и верно, от хорошей души старается?
Парнишка ждать себя не заставил, умостился рядом с лёлей, нетерпеливо обшмыгал руки о траву.
Крылов сполоснул в ведре пучок собранного еще по дороге дикого лука, бросил в котел, размешал.
— Отведай, брат Акинфий, первым, — сказал. — Горячее сыро не бывает. Я, к примеру, не любитель размазни. А ты?
Акинфий неопределенно мотнул кудлатой головой, цепко взял ложку. Сколько помнил себя, ему все время хотелось есть, так что рассуждения барина о каше-размазне показались ему пустыми.
Ну, коли желает, пусть поговорит. Так-то он ничего, не вредный. Только не настоящий какой-то… Обозные мужики сказывают: научный человек, в Томск едет учить студентов какой-то ботанике. Большой груз с собой везет, по ученой части… Вот ему, дескать, и интересно, как да что местные жители прозывают. Дерябка на его языке выходит незабудкой, мышья репка — клевером, дуботыльник — полынью, ломовая трава — мятой, а бархатник — татарником… Будто с иноземного языка перетолмачивает. А какая разница? Все одно — трава и трава! Ученый барин то беседлив не в меру, то по целым дням молчит, во все глаза на тайгу пялится. То вдруг подступит ни с того ни с сего: как-де, Акинфий, ты без отца-матери остался? Чем кормился? И что он в этом нашел интересного? Один Акинфий, что ль, без родителев мыкается? Эка невидаль, сиротство на Руси! А кормился — чем бог пошлет, что люди отнять не успеют. Тут сноровка нужна — успеть до рта донести. Его бы, барина, на место Акинфия — враз бы с голоду запух, потому как тетерев тетеревом, свой кусок непрочно держит…
