Надо сказать, что всё в этой противной компании было наоборот. Дороти мечтала вернуться в Канзас, понятия не имя о том, что для нее это было совершенно элементарно. Страшила, имеющий и так довольно умную голову, хотел устроить себе мозги. А дровосек, только и мечтавший о женщинах, страстно хотел влюбиться. Также и этот лев… Он считал себя ужасным трусом, хотя только при одном его виде все смельчаки в радиусе ближайших двухсот ярдов разбегались прочь.
Последним членом этой странной компании была собачка, маленькая черная болонка. Она как раз и явилась тем самым персонажем, который прекратил существование Гудвина в качестве правителя Изумрудного города. В тот самый момент, когда тот весело и искренно демонстрировал свои чудеса, собачка вбежала за ширму и укусила его за ногу. Так всем и открылось, что никакой он не волшебник, а просто жалкий трюкач, усвоивший лишь азы циркового мастерства.
Собрались в путь. Из пяти бочек соляной кислоты и трех дюжин цинковых слитков добыли водород для шара. Но в тот самый момент, когда Дороти стала произносить прощальную речь, словно бог из машины, налетел ураган, уже не раз действующий в этом повествовании. Шар сорвало с веревок и унесло ввысь. Гудвин опять валялся на дне корзины, писался, опять выгладывал за край. В конце концов, его вывалило на какую-то обетованную землю. Земля оказалась Техасом. Шар приземлился на окраине Мемфиса, по счастью, его никто не видел. В данном случае, пассажира этого шара вряд ли бы кто принял за волшебника, скорее, за воздухоплавателя, или, может быть — за идиота.
Джеймс Гудвин вошел в Мемфис пешком, неся на плече холщовый мешок. В этом мешке была горбушка хлеба, засохший кусок сыра и три килограмма изумрудов. Гудвин приобрел антикварную лавку, женился и зажил обыкновенной жизнью провинциала и обывателя. Единственной отрадой, кроме ежемесячные дебетов-кредитов, были ночные оргии с молодой женой, которая, хоть и была полностью фригидной, но стала замечательным предметом для воспоминаний о гареме Изумрудного Города: Лейла, Зульфия, Гюльчатай…
Худая смуглокожая Лейла, неумело работающая руками… Светловолосая голубоглазая Зульфия, застенчиво раздвигавшая ягодицы… Кряжистая, мясистая, с тыквенными грудями Гюльчатай, робко открывавшая рот… И лишь только Шурочка, милая моя, искренняя — делала все просто, чисто по-человечески, совершенно без всяких фокусов…
Здесь наш рассказ мог бы подойти к концу, если бы не случилось удивительного события, с которого наш рассказ именно только и начинается.
