— Не подходи! — истошно закричала я. — Я знаю, где находится сонная артерия. Одно твое движение, и я надавлю на нож. Ты же знаешь, сколько понадобится времени, чтобы вытекла вся кровь.
— Анни. — скорбно произнес он. — Я прошу тебя, ты должна меня понять… Я выполняю приказ…Это мой долг…
— Долг? Сколько их? Сотни? Тысячи? Убивать невинных, безоружных людей, детей, Генрих, маленьких детей… это твой долг? Ты так себя оправдываешь?
Его глаза налились кровью, он сжал кулаки и шагнул в мою сторону. Я надавила на нож, и по шее потекла тонкая струйка. Генрих замер, испуганно глядя как кровь закапала на белоснежную ткань моего домашнего платья.
— Не подходи. — с ненавистью прошипела я.
— Одумайся! — неожиданно сорвавшимся от волнения голосом прокричал Генрих. — Это не мое решение. Я выполняю приказ! Если я откажусь — меня расстреляют! А всю мою семью, и тебя, Анни… отправят в концентрационные лагеря! Ты можешь ненавидеть меня… можешь проклинать, но неужели думаешь, я не знаю, что ты таскаешь у меня деньги. Думаешь, не вижу, как твоя ненаглядная еврейка выносит из дома продукты и вещи. Думаешь, я не знаю, что вы делаете? Знаю, Анни! Все знаю! С самого первого дня, знаю! Но я молчу! Я не могу отступиться от своих принципов. Не могу ослушаться приказа. Но я закрываю глаза, на то, что делаешь ты, Анни. — его голос стал тише. — Ты всегда говорила, что у меня нет души. Но она есть… Есть! Ты моя — душа, Анни…
Слезы застилали мне глаза. Рыдание разрывали изнутри, я не знала что мне делать. Генрих приближался, а я больше не могла бороться с собой. Передо мной стоял Генрих. Его лицо было искажено болью и раскаянием. Это было сильнее моей ненависти.
— Ты даже не представляешь, что со мной сделают, если узнают, что я скрываю еврейского ребенка. Что слугам в моем доме живется вольготно и хорошо. Что они сыты. Что ты не моя жена… а русская.
— Я не просила привозить меня в Варшаву! — в последней отчаянной попытке воскликнула я.
— Анни… — его голос дрожал. Я впервые услышала, что этот сильный и безжалостный солдат, умеет переживать. — Я не могу пойти против системы… Анни… будь благоразумной, подумай об Александре, что они сделают с ним?
Его слова упали последней каплей в чашу сомнения. С глаз спала пелена и я отчетливо увидела картину нашего будущего. Генриха отдадут под трибунал, меня бросят в концентрационный лагерь. А моего мальчика, тихое, невинное дитя, отправят в газовую камеру «Треблинки». Генрих знал, на что давить. Я сдалась. Генрих подошел, осторожно забрал у меня нож, отбросил в сторону и прижал к себе.
