И вот вставал великий ор
В полуподвальном помещенье.
И тот, кто был не так остер,
Всеобщей делался мишенью
И предавался поношенью.
Внезапно зачинался спор
О книге или о спектакле.
Потом кричали: «Перебор!» —
И дело подходило к пенью.
Что пели мы в ту пору, бывшие
Фронтовики, не позабывшие
Свой фронтовой репертуар?
Мы пели из солдатской лирики
И величанье лейб-гусар —
Что требует особой мимики,
«Тирлим-бом-бом», потом «по маленькой
Тогда опустошались шкалики;
Мы пели из блатных баллад
(Где про шапчонку и халат)
И завершали тем, домашним,
Что было в собственной компании
Полушутя сочинено.
Тогда мы много пели. Но,
Былым защитникам державы,
Нам не хватало Окуджавы.
О молодость послевоенная!
Ты так тогда была бедна.
О эта чара сокровенная
Сухого, терпкого вина!
О эти вольные застолия!
(Они почти уже история.)
Нам смолоду нужна среда,
Серьезность и белиберда
В неразберихе поздних бдений,
Где через много лет поэт
Находит для себя сюжет
Или предмет для размышлений…
Когда веселье шло на спад,
Вставал с бокалом Юлий Кломпус,
Наш тамада и меценат.
И объявлялся новый опус,
Что приготовил наш собрат;
Или на ринг рвались союзники
По жанру Мюр и Мерилиз;
А иногда каскады музыки,
Как влага свежая, лились.
Я помню дивную певицу.
Бывало, на ее губах
Смягчался сам суровый Бах
И Шуберт воспевал денницу.
Звучал Чайковского романс.
(Казалось, это все про нас.)
Однажды, в предрассветный час,
Я провожал домой певицу.
В напевах с ног до головы
Брели мы по Москве Москвы.
И сонный Патриарший пруд
Был очевидцем тех минут…
Благодаренье очевидцу!
(Откуда вдруг она взялась,
Поэма эта? Полилась
Внезапно, шумно и упрямо,
С напором, как вода из крана.)
