— Ну-ну, соберись с мыслями, — нетерпеливо сказал отец Чероки. — То ли ты себя винишь, то ли кого-то другого.
— Виню себя.
— В чем? — вздохнул Чероки.
— В том, что в приступе гнева злоупотребил святой водой.
— Злоупотребил? Может, ты думаешь, что здесь было дьявольское наваждение? Ты просто вспылил и брызнул на него? Как чернилами в глаз?
Послушник смутился и замолк, почувствовав сарказм священника. Брату Френсису всегда было трудно каяться. Он никогда не мог найти правильные слова, описывающие его прегрешения, а пытаясь припомнить мотивы, которыми он руководствовался, окончательно терялся.
— Думаю, на мгновение я потерял рассудок, — наконец сказал он.
Чероки открыл рот, думая, было, обсудить такой поворот событий, но затем решил не вдаваться в детали.
— Понимаю. Что еще?
— Были мысли об обжорстве, — незамедлительно ответил Френсис.
Священник вздохнул.
— Думаю, с этим мы уже покончили. Или они посетили тебя еще раз?
— Вчера. Я видел ящерицу, отец мой. На ней были желтые и синие полосочки… и такой великолепный хвостик — размером с ваш палец, и такой упитанный, и я не мог не думать, что если его поджарить, как цыплячью ножку, с коричневой кожицей и сочной мякотью внутри, то…
— Хорошо, — прервал его священник. Лишь легкая тень отвращения мелькнула на его старческом лице. Надо учесть, что мальчишка слишком много времени провел на солнце. — Испытывал ли ты удовольствие от этих мыслей? Пытался ли ты избавиться от искушения?
Френсис покраснел.
— Я… я попытался поймать ее. Но она убежала.
— Значит, не только мысли, но и деяния. В одно и то же время?
— Ну… да, именно так.
— Значит, в мыслях и деяниях ты возжелал мяса во время поста. А теперь постарайся собраться с мыслями. Ты, конечно, заглядывал к себе в душу. Тебе есть еще о чем сказать?
— Еще немного.
Священник моргнул. Ему надо было посетить еще несколько отшельников, его ждало долгое путешествие по жаре верхом, и колени у него ныли и болели.
— Прошу тебя, поскорее, как только можешь, — вздохнул он.
— Однажды я впал в грех похотливости.
— В словах, мыслях или деяниях?
— Ну, я имел дело с суккубом, и она…
— Суккуб? А, ночная дьяволица! Ты спал?
— Да, но…
— Тогда чего ради тебе каяться?
— Потому что потом…
— Что потом? Когда ты проснулся?
— Да. Я продолжал думать о ней. Представлял ее снова и снова с головы до ног.
— Ясно, похотливые мысли. Отпускаю тебе грех твой. Что еще?
Все это было в порядке вещей, и бесконечно, год от году послушник за послушником, монах за монахом каялись ему, и отец Чероки считал, что от брата Френсиса нельзя ожидать ничего иного, как торопливого — раз, два, три — изложения своих прегрешений, без этого нудного копания и заминок. Но чувствовалось, что Френсис с трудом подыскивает слова, чтобы сформулировать мысль. Священник ждал.
