Наконец удовлетворившись в своих мечтаниях лицезрением небольшой раки Благословенного и парой пилигримов, брат Френсис задремал. Когда он очнулся от забытья, на месте костра тлели только рдеющие угли. Что-то странное творилось вокруг него. Один ли он? Проморгавшись, он вгляделся в окружающую темень.
Он увидел, как от тускнеющих углей во тьму отпрыгнул темный силуэт волка.
Вскрикнув, послушник нырнул за укрытие.
Лежа за каменной стеной, под грудой кустарника, он решил, что вопль этот был непреднамеренным нарушением обета молчания. Прижимая к себе металлический ящик и молясь, чтобы дни обета прошли в мире и спокойствии, он услышал, как по камням заскребли когтистые лапы.
— …И тогда, отец мой, я едва не притронулся к хлебу и сыру.
— Но ты не взял их?
— Нет.
— Тогда, значит, ты не совершил греховного деяния.
— Но я жаждал их, я ощущал их вкус у себя во рту.
— Преднамеренно ли ты делал сие?
— Нет.
— Ты пытался избавиться от наваждения?
— Да.
— Значит, в мыслях своих ты не впал в грех обжорства. Почему ж ты каешься?
— Потому что я впал во гнев и окропил его святой водой.
— Ты… что? Почему ты это сделал?
Отец Чероки, подобрав епитрахиль, глядел на грешника, который, повернувшись к нему боком, стоял на коленях под безжалостным солнцем открытой пустыни; он был полон удивления перед тем, каким образом столь юный (и не особенно образованный, насколько он мог понять) послушник, пребывающий в выжженной пустыне, лишенной даже намеков на искушение, мог найти или почти найти возможность впасть в грех. Юноша, почти мальчик, вооруженный лишь четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, здесь был надежно убережен от всех соблазнов. Отец Чероки был в этом уверен. Но это признание потребовало времени, и он не прерывал грешника. У него снова разыгрался артрит, но, поскольку на маленьком столике, который он обычно брал с собой в объезд, лежало Святое Писание, он мог позволить себе только стоять или, по крайней мере, опуститься на колени рядом с кающимся. Он зажег свечу и поставил ее рядом с маленькой золотой дарохранительницей, но пламя было почти невидимо в слепящем блеске солнца, а легкие порывы ветерка угрожали задуть огонек.
— Но в наши дни для изгнания злых сил не требуется какого-то специального разрешения. Так в чем же ты каешься… в том, что впал в грех гневливости?
— И в этом тоже.
— На кого же ты разгневался? На того старика — или на себя, когда едва не взял хлеба?
— Я… я не знаю.
